Донья Барбара
Шрифт:
– Все или ничего!
И так как «все» не могло принадлежать одновременно обоим, то оба согласились на «ничего». Каждый обязался поставить со своей стороны рощи изгородь, вследствие чего между двумя владениями появился огороженный и никому не принадлежавший участок.
Но и на этом тяжба не прекратилась. В середине пресловутой рощи находилась старица высохшего протока. Зимой она превращалась в трясину, в наполненный грязью водоем, засасывавший всякого, кто пытался его пересечь. Как-то, обнаружив в трясине корову с клеймом Ла Баркереньи, Хосе Лусардо заявил Себастьяну Баркеро протест, обвиняя его в нарушении неприкосновенности заповедной территории. Пререкаясь, они оскорбили друг друга. Баркеро замахнулся на шурина хлыстом, по Лусардо, выхватив
Вражда перешла в кровную месть. Лусардо и Баркеро беспощадно убивали друг друга и в конце концов истребили почти все селение, состоявшее в основном из отпрысков обеих фамилий.
Ненависть свила себе гнездо и внутри каждого из этих семейств.
В ту нору шла война между Испанией и Соединенными Штатами [13] . Хосе Лусардо, верный своей крови, как он говорил, сочувствовал матери-родине. Феликс же, его первенец, дитя новой эпохи, был восторженным поклонником янки. Однажды, получив из Каракаса газеты, приходившие не чаще раза в месяц, они после первых же сообщений, прочитанных сыном вслух, – дон Хосе уже плохо видел, – горячо поспорили.
13
Захватническая война, объявленная в 1898 году Испании Соединенными Штатами якобы в защиту Кубы, добивавшейся освобождения от испанского гнета. Согласно Парижскому договору, заключенному в этом же году, Куба была объявлена независимой республикой, но фактически стала полуколонией США.
– Надо быть круглым дураком, – запальчиво крикнул старик, – чтобы верить в победу чикагских колбасников.
Феликс, мертвенно-бледный, приблизился к отцу и прерывающимся от гнева голосом бросил ему в лицо:
– Может быть, испанцы и победят, но я не допущу, чтобы вы оскорбляли меня без всяких на то оснований.
Дон Хосе смерил его сверху донизу презрительным взглядом и разразился хохотом. Обезумевший сын выхватил из-за пояса револьвер. Отец резко оборвал смех и, не повышая голоса, не шелохнувшись, раздельно и четко произнес:
– Стреляй! Но не промахнись, иначе я пригвозжу тебя к стене одним ударом копья.
Дело происходило в столовой вскоре после обеда, когда вся семья была в сборе. Донья Асунсион бросилась между мужем и сыном, а Сантос, тогда четырнадцатилетний подросток, замер на месте, словно парализованный.
Феликс, подавленный ужасающим спокойствием отца, уверенный, что тот, не моргнув глазом, приведет в исполнение свою угрозу, если он выстрелит и промахнется, а может быть, просто раскаиваясь в своей дерзости, сунул револьвер за пояс и вышел из столовой.
Спустя несколько минут он уже седлал коня, готовясь покинуть отчий дом, не внемля мольбам и слезам доньи Асунсион. Дон Хосе, словно не произошло ничего особенного, надел очки и спокойно продолжал читать газетные сообщения, кончавшиеся вестью о катастрофе при Кавите [14] .
Но Феликс не только покинул родительский кров, – он объединился с Баркеро против Лусардо в их смертельной вражде, самой ярой вдохновительницей которой была его тетка Панчита. Власти смотрели сквозь пальцы на эту вражду и не осмеливались вмешиваться в дела двух семейств, обладавших в те времена властью касиков [15] штата Арауки.
14
Кавите – бухта на Филиппинских островах, где в 1898 году американцами был уничтожен испанский флот.
15
Касик. – Здесь: богатый землевладелец, фактически располагающий в своей округе неограниченной властью
Уже почти все Лусардо и Баркеро враждовали друг с другом, когда однажды под вечер, зная, что родители находятся в селении на петушиных боях, подвыпивший Феликс, подстрекаемый своим двоюродным братом Лоренсо Баркеро, прибыл туда и, протиснувшись сквозь толпу петушатников в круг, завопил:
– Я принес порториканского петушка. Это даже не янки! А ну, найдется здесь хоть один паршивый испанец, который захочет сразиться с ним? Ставлю моего с зачехленными шпорами и без подготовки.
Неравная война уже была завершена победой североамериканцев, и слова Феликса прозвучали явным вызовом отцу. Дон Хосе вскочил в круг и, потрясая хлыстом, ринулся к наглецу. Феликс выхватил оружие, дон Хосе последовал его примеру и… Немного погодя, подавленный, мрачный, на глазах постаревший, дон Хосе вернулся домой и сказал жене:
– Я убил Феликса. Его несут сюда.
Тут же он оседлал коня и отправился к себе в имение.
Приехав, он сразу же прошел в столовую, где когда-то разыгралась первая часть трагедии, заперся там, строго предупредив, чтобы его не беспокоили, снял с пояса наконечник копья и сильным ударом вонзил его в глинобитную стену в том самом месте, где копье погрузилось бы, пробив сердце сына, метни он его в тот злосчастный вечер. Он считал, что убил Феликса именно в этой комнате, в тот момент, когда произнес свою страшную угрозу, и теперь должен искупить свой тяжкий грех – он будет глядеть на торчащее в стене преступное оружие до тех пор, пока глаза не потухнут навсегда.
И он сдержал свой обет. Никого к себе не впуская, без воды и пищи, застыв в кресле, почти не мигая, вскоре приноровившись видеть даже ночью, непоколебимо твердый в страшном акте искупления, он несколько дней подряд пробыл в комнате, ожидая смерти, к которой сам себя приговорил. Здесь и нашла его смерть: в кресле, уже окостеневшего, с застывшим взглядом, устремленным на воткнутое в стену копье.
Когда наконец прибыли представители властей, чтобы разыграть обычный в таких случаях фарс, в наказании уже не было нужды, и стоило больших усилий смежить веки умершего.
Несколько дней спустя донья Асунсион окончательно покинула льяносы, решив перебраться с Сантосом – единственным уцелевшим в этой гекатомбе – в Каракас. Она хотела воспитать сына в другой среде, за сотни лиг от трагических мест.
Первые годы были потерянными в жизни юноши. Внезапный переход от жизни в льяносах, – грубой, но полной напряженных, закаляющих характер переживаний, – к расслабляющей и сонливой городской жизни в четырех стенах печального дома, рядом с запуганной матерью как-то странно притупил его способности. Раньше это был живой, сообразительный и пылкий юноша. Отец гордился сыном, видя, как смело объезжает он дикую лошадь, как ловко и уверенно увертывается от опасностей, пробираясь вместе с пеонами в самую гущу скота, как из него растет достойный представитель расы льянеро, – людей бесстрашных, давших освободительной войне множество кентавров, правда, и равнине принесшей не одного жестокого правителя. Сколько надежд, непохожих на надежды отца, возлагала на него мать, подмечая чувства и мысли, присущие этой чуткой и возвышенной душе! Теперь этот юноша вдруг сделался тупым, слабовольным и нелюдимым.
– Смотрю я на тебя, сын, и не узнаю. Ты прямо как дикий бык в зарослях, – говорила ему мать: несмотря на перемену обстановки, она не забыла образного языка жителей льяносов.
– Пройдет, – утешали ее приятельницы. – Подростки в этом возрасте все такие.
– Это дурное последствие пережитых ужасов, – добавляла она.
Верно было и то и другое. Но немалую роль играла и новая среда: недоставало широкого горизонта, не бил в лицо горячий вольный ветер, не рвалась с уст песня, за которой идет стадо, пропало ощущение дикой затерянности в безмолвных просторах равнины. Мальчик походил на росток стенной травы, чахнущий в глиняном горшке.