Донья Барбара

Гальегос Ромуло

Ей самой было все равно, у кого искать защиты – у бога или у дьявола. В ее душе колдовство и религия, заговоры и святые молитвы слились и смешались в единый клубок. На ее груди в полном согласии соседствовали ладанки и амулеты индейских колдунов, а в комнате, где происходили ее таинственные свидания с Компаньоном, не только образки и кресты из святой пальмы, но и кайманьи клыки, и «чертовы пальцы», и божки, привезенные из индейских поселений, освещались христианской лампадой.

Если говорить о любви, то в этой погубительнице мужчин со временем не осталось даже прежней дикой смеси вожделения и ненависти. Алчность к деньгам притупила чувственность и уничтожила последние признаки женственности в этом существе, полностью овладевшем чисто мужскими ухватками

и навыками. Она ловко управляла имением, не хуже любого из своих самых опытных вакеро бросала лассо и валила быка в открытой саванне, никогда не снимала с пояса наконечника копья и револьвера, которые, надо признать, носила не только для вида. И если ради выгоды, – когда, скажем, срочно был нужен беспрекословно послушный управляющий или, как это случилось с Бальбино Пайбой, свой агент во вражеском стане, – она снисходила до ласк, то напоминала скорее мужчину, который берет, чем женщину, которая отдается. Непреклонная злоба уступила место глубокому презрению к мужчине.

И все же, несмотря на такой образ жизни и на возраст – ей уже перевалило за сорок, – она еще оставалась обворожительной женщиной: хотя в ней и отсутствовали женская деликатность и нежность, но впечатляющий вид мужественности придавал ее красоте особый, неповторимый оттенок – что-то дикое, прекрасное и вместе с тем жуткое.

Такой была знаменитая донья Барбара. Сладострастие и суеверие, алчность и жестокость и где-то, на самом дне мрачной души – нечто маленькое, чистое и скорбное: память об Асдрубале, о загубленной любви, не сумевшей сделать ее доброй. Но даже и это светлое и чистое приобрело ужасные черты варварского культа, требовавшего человеческих жертв: оно проявлялось в тех случаях, когда на ее жизненном пути вставал кто-нибудь, кого следовало прибрать к рукам.

IV. В одной дороге тысяча разных дорог

Переправа Альгарробо на подступах к Альтамире. Она обозначена двумя выемами в высоких здесь берегах Арауки.

На звук гуаруры [32] , возвещавшей прибытие барки, несколько девушек сбежалось к краю обрыва на правом берегу, а трое мальчиков и двое мужчин спустились к реке.

В одном из мужчин, представительном, настоящем арауканце с округлым, оливкового цвета лицом, Сантос Лусардо сразу узнал Антонио Сандоваля, того самого Антонио, который в нору его детства служил в имении телятником и с которым они лазили по деревьям за диким медом и птичьими гнездами.

32

Гуарура – большая раковина, напоминающая охотничий рог.

Антонио почтительно снял шляпу; но когда Лусардо бросился к нему с протянутыми руками, как при прощании, тринадцать лет назад, пеон, взволнованный, воскликнул:

– Сантос!

– Ты все такой же, Антонио, – проговорил Лусардо, не снимая рук с плеч пеона.

– А вы стали совсем другим, – сказал Антонио, снова переходя на почтительный тон. – Не знай я, что вы едете на барке, я вас и не признал бы.

– Значит, мой приезд не застал тебя врасплох? Откуда ты узнал, что я еду?

– Кажется, известие это привез в Эль Миедо пеон, сопровождавший Колдуна.

– Ах да! Их было двое, и второй должен был вернуться еще вчера; он ехал на лошади.

– А мне свистнул Хуан Примито, – продолжал Антонио. – Это дурачок из Эль Миедо, он все на свете знает и передает новости быстрее телеграфа. Правду сказать, я весь день провел в тревоге. Думаю, что это вдруг Колдуну приспичило ехать на барке вместе с вами. Вот только сейчас мы толковали об этом с моим другом Кармелито, а тут вдруг послышалась гуарура.

Упомянув о товарище, Антонио не замедлил представить его:

– Кармелито Лопес. Этому парню вы можете довериться с закрытыми глазами. Он здесь новичок, но тоже лусардовец до мозга костей.

– К вашим услугам, – едва коснувшись пальцами шляпы, произнес Лопес – человек

с резкими чертами лица, со сросшимися на переносье бровями, совсем не привлекательный на первый взгляд, из тех, кто легко замыкается в себе, – «уходит в нору», как говорят льянеро, особенно в присутствии незнакомых.

Рекомендации Антонио было достаточно, чтобы у Лусардо составилось о Кармелито хорошее мнение, хотя Сантос заметил, что мнение это отнюдь не обоюдное.

В действительности Кармелито был одним из трех или четырех пеонов, на чью преданность Сантос Лусардо мог вполне рассчитывать в будущей борьбе за свою собственность. В Альтамире он поселился недавно, и хотя был на ножах с управляющим Бальбино Пайбой, все же не уходил, – отчасти потому, что уступал настоятельным просьбам Антонио, который, возведя в культ традиционную преданность Сандовалей Лусардо, не только сам терпел предателя-управляющего, но старался всеми силами удержать в Альтамире немногих честных пеонов в надежде, что когда-нибудь Сантос решит приехать в имение и заняться хозяйством. Как и Антонио, Кармелито с радостью встретил весть о приезде хозяина: теперь Бальбино Пайбу немедленно уволят и заставят отчитаться в жульнических махинациях; придет конец также злоупотреблениям доньи Барбары, и все пойдет как надо.

Однако при первом же взгляде на Сантоса Лусардо, едва тот спрыгнул с барки на берег, Кармелито увидел нечто совсем противоположное своему представлению о настоящем мужчине: красоту, показавшуюся ему излишней, правильные черты, нежную кожу, чуть тронутую загаром, бритое лицо – что за мужчина без усов! – вежливые манеры, на его взгляд, слишком жеманные; костюм для верховой езды – облегающий фигуру пиджак и просторные вверху и зауженные в коленях штаны, туго обтягивающие голень наподобие кожаных гетр и, наконец, галстук, – кому нужен галстук в этой глуши, где человеку, чтобы прикрыться, вполне достаточно лоскута материи!

– Мм-да! – процедил он сквозь зубы. – И этого человека мы так ждали? С таким франтом далеко не уедешь!

Между тем к роке спускался, ковыляя и улыбаясь, отец Антонио, сморщенный старик с черной, без единой седой пряди головой.

– Старый Мелесио! – воскликнул Сантос, шагнув старику навстречу. – Подумать только, ни одного седого волоса!

– Индейцы седины не любят, ниньо [33] Сантос, – проговорил старик и, посмеявшись немного, продолжал с тихой улыбкой, почти гримасой, открывавшей его беззубые, черные от жевательного табака десны: – Стало быть, не забыли меня, ниньо Сантос? Позвольте называть вас «ниньо», как в детстве, пока я не научусь говорить вам «дохтур». У стариков ведь язык неповоротлив, когда еще привыкну к новому слову!

33

Ниньо – обращение к молодому барину.

– Называйте как вам удобно, старина.

– Уважению это не помешает, правда, ниньо? Пожалуйте к нам – крюк небольшой. Передохните с дороги, а там и к себе двинетесь.

Справа от спуска протянулись выбеленные дождями частоколы корралей, куда сгоняют собранный в саванне скот; слева сгрудились постройки – типичные жилища обитателей льяносов: два домика с глинобитными камышовыми стенами и пальмовой крышей, – здесь жило семейство Мелесио; между ними каней [34] с тяжелой и низкой соломенной кровлей, и в нем – длинный, окруженный скамьями стол; рядом – другой каней, высокий и просторный, к его столбам привязаны лошади Антонио, Кармелито и еще одна, приведенная из имения для Сантоса; наконец, третий каней – поодаль от домиков, под его крышей свисают с жердей шкуры коров и тапиров, свежедубленые и еще зловонные.

34

Каней – навес на столбах.