Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
Старик вечно был недоволен. Матушкой? потому что сбежала и потому что вернулась. Женой, которая обманула ожидания и не родила детей. Персивалем, который ожиданий не обманывал, но просто существовал. Прислугой. Соседями. Почтальоном. Погодой. Властями. Страной.
Он выливал недовольство, словно помои, на всех, кого угораздило оказаться рядом, и потому Персиваль даже обрадовался, узнав, что его отправляют в школу.
Правда, радость продлилась недолго.
— Доставалось? — Дорри как всегда умудрился влезть с ненужным вопросом.
—
Дорри хмыкнул. Зря не верит. Или думает, что Перси про себя не знает. Очень даже знает. Он сразу-то понял, что тупой и что вся эта наука в голову не полезет. Совали, щедро сдабривая розгой и поучениями. Вздыхали. Отступали. Разводили руками и, принимая оговоренную плату, морщили носы.
А дед, верно, клял и учителей.
И Перси заодно, усматривая в его тупости Божью кару.
Может, оно, конечно так, да только где теперь другие, умные которые? Издохли на радость червям. А Перси живой, хоть бы и в полной заднице.
И вообще, если разобраться, то не такой уж полной. Случалось и похуже.
Хуже крика только тишина. Это Персиваль понял, когда не сумел закричать.
Тишина была вязкой, что патока. Залепив глотку дымом, она медленно выедала глаза.
И скалилась темнолицая Кали, протягивала руки, предлагая черепа. Открытый рот ее сочился кровью, которая текла по голой груди, по животу, по поясу из человечьих рук. Кровь омывала широко разведенные ноги и капала со ступней на ладони старика-джемадара.
Нагая богиня, женщина Шивы.
Темная мать, жена Шивы.
Возлюбленная темная богиня.
Мир — твой, страдания — твои.
Слова рождались внутри Персиваля, он открывал рот, чтобы выплюнуть их, но вместо слов вываливались осклизлые комки рвоты. И шакалы, собравшиеся вокруг джемадара, поворачивали морды.
Голая танцовщица, победительница времени.
Кали, приди и явись паучьей нитью.
Мир есть страдание.
Братья сошлись во имя Кали, дочери гор, великой матери всего.
Я утолю твой голод, жующая мясо.
Младшие тхаги помогли старику снять одежду и размазали кровь по коже, старательно втерев в морщины. Капрал рядом заскулил, и звук прошел сквозь мышцы и шкуру, приглушив слова.
Богиня пылающих погребальных костров,
Выдвини к нам своих преданных воинов.
Бледные духи возводят защиту.
Хайль, Хайль! Хамунда-Кали, богиня властная во всем.
Мы упиваемся твоим танцем, когда твоя нога касается земного
Руки старика опустились, и кровяные струи беспрепятственно полетели на землю. Упали на брюхо шакалы, закрутилась, словно обезумев, пантера, и тускло заблестели глаза богини.
Нектар мертвых. Колокола громов. Королева гор.
Джаграта Калика, Кали-ма.
Заткнись! Заткнись! Были бы руки свободны, сам бы сердце выдрал, только бы оно заткнулось.
Стучит. Требует присоединиться к песне. Ставит клеймо на Персивале, отделяя его от прочих.
Дергается лейтенантик, шлепает губами, а Персиваль его не слышит. Только не слыша, все равно понимает:
— Сделай что-нибудь! Ты же клирик! — на белой щеке пылает клеймо, алое, как глаза лейтенанта. И Персиваль, не желая глядеть в глаза, пялится на клеймо.
В Персивале не осталось веры, а значит и силы. Ее и не было никогда. Умение было. Притворство. Везение. Все закончилось. Жизни и той на пару строк всего.
Чего теперь плакаться?
Чего дергаться?
— Прими… — шепчет кто-то сквозь строки песни. — Признай. Ты мой.
У Кали-Хамунды лик Богоматери.
Тхаги поднесли джемадару череп-чашу. Он выпил и тут же повалился на спину, судорожно хрипя.
Первородный поток обновления,
я призываю богиню разрушения.
Старика подняли за ноги и быстрыми движениями вскрыли яремные вены. Черная кровь расплавила камень, и джемадар раззявился в беззвучном крике. Клыки его были желты, а язык — черен.
О Хере Махакали, Хайль!
Капалина.
Капрала забрали. Вздернули и тоже по горлу полоснули, смывая черное алым.
— Сделай же… — визг лейтенанта ударил по ушам. И клеймо на щеке вспыхнуло третьим глазом, ее меткой, ее благословением.
Каласамкарсини,
Дурга,
Лейтенанта забрали. Подвесили вверх ногами и отступили. Тхаги окружили дохлого старика, вставили в дыры на шее длинные трубки, которые протянули к лейтенанту. Тот ерзал, что гусеница над костром, да только Персиваль знал — ни хрена у него не получится.
Она не позволит.
Махадэви,
Бхавани,
И у Персиваля не получится.
Все сдохнут.
Бхаирави
Плясал лейтенантик на нитке-веревке, лилась кровушка по трубкам, набухал соком новой жизни джемадар.
А в груди Персиваля клокотала песня чужих слов, и тишина вокруг не оставляла шанса ее не слышать. Уже и слова непонятны, но не отпускают.
Sa etan panca pasun apsyat —
purusam, as'vam, gam, avim, ajam…