Дорога без привалов
Шрифт:
Все-таки «книгу об Урале» он отложил и написал ту, которую мы и знаем под наименованием «Первое имя»…
Он все время жил Уралом. И у него доставало сил души жить прошедшей, — может быть, уже туманной, но для него прекрасной, — молодостью. Это сказывалось прежде и больше всего в его работе над романом «Безымянная слава». Над ним он трудился долго, в общем-то не менее десяти лет, трудился любовно, с особым волнением, трудился до самой смерти.
Молодой журналист Степан Киреев и разноликий журналистский люд, сгруппировавшийся вокруг редакции приморской газеты «Маяк», были, пожалуй, любимыми героями писателя.
И еще горел в Ликстанове старый моряцкий дух. Дух этот сказывался в его точности во всем, в его умении ограничивать себя в желаниях, в его внешнем виде.
Помню, однажды, приехав на какой-то писательский «трёп» (так весело и нежно именовал Ликстанов наши профессиональные встречи — съезды, пленумы, совещания), мы в Москве осели в старенькой гостинице «Балчуг» как раз в том номере, в котором некогда останавливался А. П. Чехов. По поводу этого совпадения было сказано, конечно, несколько слов, в основном острых — естественно, в наш собственный адрес. Вдруг вижу: Иосиф Исаакович наряжается в некий парадный костюм: черная пиджачная пара, ослепительно белая накрахмаленная рубашка и туго — дышать нечем — повязанный галстук. Стал он какой-то чужой и до покраснения взволнованный.
Что такое?
Ему, видите ли, надо пойти в Детгиз встретиться с редактором. А редактор — женщина. И может ли он в этом случае явиться в «затрапезном», обычном виде?!
— У нас на флоте… — начал он мне объяснять: понял, что я понял, коротко махнул рукой и подмигнул смешливо и умно.
Флот в нем все-таки жил.
Иногда он объявлял «адмиральский час». Это такой обычай на флоте: обед — и можно немножко расслабиться. Под этой его командой нам приходилось бывать.
Иосиф Исаакович не был здоровым человеком. Еще 45-летним он в одном из писем сообщал о «букете» своих болезней: эмфизема легких (он много курил), дистрофия сердца, склероз аорты, почки «и еще что-то».
Здоровье, видимо, его припирало, хотя он на него не жаловался. В последние годы жизни, уже уйдя из газеты, Иосиф Исаакович взял за правило ежевечерне совершать длительные пешне прогулки. «Как японцы», — говорил. Ходил он по Ленинскому проспекту километров на 7–8 в сторону политехнического института и Шарташа. Шагал не спеша, мерно, сосредоточенно. Изредка, на обратном пути, заглянув ко мне в дом, приглашал коротко и деловито: «Идемте к нам».
Громадная, метров на сорок квадратных, комната, в которой обитали Ликстановы, казалась вовсе не столь большой: так в ней было всегда уютно. От ковров и тахты, от мягкого света люстры, от шкафа с книгами и маленького письменного стола? Возможно. Но, главное, от душевной и очень интеллигентной простоты хозяев, от милого радушия Лидии Александровны, жены писателя.
Иосиф Исаакович объявлял «адмиральский час»— значит, можно пропустить по рюмке водки, можно поболтать обо всем на свете и вперехлест сыпать шутки и анекдоты. Но, пожалуй, любая беседа в конце концов приходила к одному и тому же финалу — к серьезному разговору о литературе. Тем паче, все мы знали: пройдет несколько часов — и за этот вот скромный стол, притулившийся меж окнами, усядется крепыш Ликст, как его звали друзья, и на длинные узкие листы бумаги фраза за фразой плотными, резко наклонными строчками начнет укладывать страницы повести или романа — начнется таинство литературного труда.
Где-то меж «завихряистых» бесед, между анекдотами и просто шутками, на которые Иосиф Исаакович был горазд, он, между прочим, «просто так» давал нам уроки человечности, ибо справедливо полагал, что человечность — это первый дар истинного писателя.
Удивительно скромный и неутомимый труженик, Ликстанов всегда с большим уважением относился к работе других. Помню, как меня, «взлаявшего щенка», он хорошо ткнул в необходимость думать о мучительном труде писателя, когда я резковато покритиковал работу одного ленинградского писателя. Роман его, по моему разумению, был рыхл и сер, растянут и скучен. Иосиф Исаакович улыбнулся умно:
— Что плохо, то плохо. Одначе нельзя хаять все. В книге много верных и глубоких психологических характеристик. Есть и тонкое знание профессии людей, о которых писатель рассказывает. Видать, что автор потрудился. А кроме того — я знаю его. Хороший человек. Это, брат, со счета не скинешь. — Насчет «не скинешь» относилось все-таки, как я понял, к «потрудился».
Вот так — романтик, враг всего рыхлого, серого, скучного в литературе, он дал мне урок уважительного отношения к труду любого из писателей. Этот урок я запомнил накрепко и, будучи уже в «возрасте», не забываю, в практике своей помню.
Вообще к людям, и к людям творческого труда в частности, — особенно хоть мало-мальски талантливым, — он всегда присматривался сочувственно, внимательно, готовый прийти на помощь. Однажды в разговоре не очень лестно отозвались об одном из начинающих свердловских литераторов, в последующем — известном писателе.
— Дурное в нем — наносное, — сказал Иосиф Исаакович. — Повесть-то у него интересная. Есть в человеке божья искра. Дурное слетит, как шелуха. Лишь бы ядрышко было крепкое.
«Ядрышко» — это, по Ликстанову, талант плюс труд. То, чем рождается искусство.
Сам Ликстанов представлял собой то золотое ядрышко в почти чистом виде. Свою яркую художническую одаренность он неустанно подстегивал трудом. Он не знал, он не умел знать отдыха.
В день, когда его сразила смерть, Ликстанов собирался в отпуск. Был сентябрь 1955 года. Всеми признанный писатель, автор четырех многократно и во многих странах переизданных книг, лауреат Государственной премии, он очень хотел побывать на Черном море. Решил наконец передохнуть. Накануне, буквально накануне вечером поставил точку на последней странице уже четырежды переписанной им рукописи любимой «Безымянной славы», своей пятой книги. Провожая нас в уже занявшееся утро, улыбался с крыльца и бодрился:
— Целый месяц буду роскошно бездельничать!..
Часа через три он, торопясь, как всегда перед отъездом, пошагал к одному литератору — сказать, что думает о его рукописи; вернулся домой, лег на тахту — отдохнуть. В последний раз…
Так ушел он в свой последний, бессрочный отпуск, а нам оставил в дар свою светлую, щедрую душу. Она — в его книгах.
1961–1975 гг.
НЕУТОЛИМАЯ ЖАЖДА
Справедливо говорится, что каждый человек — вселенная. В каждом — весь мир с особым, индивидуальным к нему отношением, со своими звездами и своей любимой, со своей окрашенностью чувств.