Дорога камней

Карелин Антон Александрович

— Что это значит? Ответьте, прошу вас!..

— Ты уже получил свой ответ. Большего я тебе не скажу. Лети, пылинка. Лети в свою даль.

— Я... Благодарю вас. Прощайте.

— Эй. Стой, братец. Подожди. Знаешь, почему я все- таки пожалела тебя? Знаешь, почему ты не такой как все?

— Почему, госпожа?

— Ты другой. Совершенно другой. Понимаешь?

— Нет.

— Ты другой.

— Другой?.. Странно слышать от вас... Какой же?

— Отчаянный. Мы, старшие демоны, читаем мысли и чувства смертных, как книгу, в которой нет, кроме них, ничего. Я многое видела, самого странного и страшного для людей, от чего я питалась, любила, зрела и росла. Их мысли и чувства всегда были лакомы для меня, ибо в этом мире властвует

зло, и оно есть в каждом из вас. Но ты оказался действительно странный — ты не таков. Увидев тебя, я почуяла боль — сладкую, невыразимую, трогающую сердце боль. Но ты не дал мне насытиться, лишь разжёг мой голод, распалил мою страсть: за твоей болью не было ненависти и желания зла никому. Ты простил того, кто причинил тебе зло, простил всех тех, кто мог тебе помочь, но не помог. Сила твоих чувств такова, что мне стало странно, впервые за долгое время. Я посмотрела — и полюбила тебя. Говорю это не потому, что хочу показаться справедливее или добрее, — я по праву рождения несправедлива к таким, как ты, алчна и зла, в этом весь смысл и все торжество... Но просто мне хочется, чтобы ты шёл дальше. Топтал дороги и видел, как падают камни вокруг. Я многое отдала бы, чтобы увидеть впоследствии, какие из них ты сумеешь собрать. Во что ты превратишься, куда придёшь... Прощай.

— Прощайте, Грета. Прощайте, Чёрный. Спасибо вам.

— До свидания, братец. До свидания.

— Малыш. Двигаем. Готов?..

— Х-ха-а! С’чхагшш тшшур’с и-и-иг! Нашшш.

18

Малыш не боялся до странного ничего. Толи молчаливая компания погруженного в себя Даниэля, которого он, кажется, принимал за свою братию и одновременно почитал за полубога, действовала на него расслабляюще, то ли места вокруг были действительно потрясающие, как Ферэлли думал все чаще и чаще, но, выпутавшись из всего произошедшего, убедившись, что выжил, поверив наконец, что в ближайшее время не умрёт, схарр пробудился горластым маленьким крепышом, любителем потасовок, погонь и всяческих, зачастую странных забав. Также он обожал мясо, желательно сырое, и рычать потихоньку, когда Даниэль чесал ему спинку, живот и бока.

Одежды не носил совсем, но свои недоразвитые мужские причиндалы, как оказалось, прятал в крепкий кожаный мешок на подвязках, чтобы никак не испортить. Клыки его пока не доросли до тех устрашающих размеров, которые в общем-то и определяют взрослого схарра, а потому из-под губ не высовывались, но умен он оказался не менее, чем нормальный человеческий ребёнок, а быстр и смышлён даже поболее.

Даниэль первое время, пока они плыли на плоту, не обращал на него никакого внимания, занятый своим, и только бессознательно присматривал за сгорбившимся, опасливым, малоподвижным существом, в движениях и взглядах которого царили осторожность, готовность и испуг. Потом, когда они оказались посреди зелёных лощин, утопающих в утренних и вечерних туманах, звенящих птичьими трелями, в травах, сверкающих холодной росой, когда путь их запетлял меж полян, луговищ, рощ и холмов, под сенью шумящих сосен и дубов, — малыш мгновенно стал другим.

Не опасаясь более почти ничего, лишь бегая осторожно смышлёным взглядом вокруг, носясь то около Даниэля, то забегая куда-то в окружающую живую шумящую зелень, он был единственным существом, кроме многочисленных и смелых животных, обитающих здесь. Другой половиной узкого мира, в который (ненадолго?) их заключила слепая бессловесная судьба; и несмотря на долгие размышления, захлестнувшие Даниэля и составляющие теперь чуть ли не все его существование и существо, невзирая на огромную пропасть между ними, на все различия, — в этом путешествии они были до странного друг другу близки.

Малышу не нравилось затворничество аристократа. Он желал общаться. А потому очень скоро начал приставать.

Быстро прошёл период неожиданных дохлых бурундучков и крыс, которые с гуканьем и криком возникали

перед лицом Ферэлли, идущего или отдыхающего, либо падали на него сверху, словно манна небесная; канули в свет солнца и затухание углей костра дикие вопли схарра, вылетающего из-за кустов с перекошенным лицом, орущего: «Идут! Идут!.. Люди идут!» — похоже, он не мог придумать ничего пострашнее; впрочем, первые два раза вскакивающий Даниэль пугался ещё как...

Получив несколько строгих, раздражённых, злых, наконец, остервенелых ругательств, предупреждений и усиливающихся тычков, он все-таки вынудил Даниэля обращать на себя внимание.

Смотреть, кстати, было на что.

Дикий в своей природе, недолгой, но суровой и строгой жизнью уже приученный к дисциплине и послушанию, он отзывался на любой зов и тут же, без промедления, выполнял любой приказ. Но побаловаться любил.

Первым впечатлением Даниэля о нем, как только они остались вдвоём, был истошный, радостный визг, разорвавший росистую, туманную тишь прибрежного склона и окружающих рощ; Малыш повис на ближайшем дереве и продолжал почти без перерыва радостно вопить, чем в первое мгновение напугал Ферэлли (лёгкие у схарра были хоть куда и обладали силой судной трубы, лишь извращённых тональности и тембра), а затем весьма рассмешил.

Было в нем много дикой, необузданной радости. Любил подловить момент, когда Даниэль не ожидает, выскочить прямо перед ним из густой высокой травы, сделав страшные глаза и скорчив рожу, рыкнув так, как не рычит и разъярённый медведь; так он выражал свою радость и веселье, а ещё желание поиграть.

Первые несколько раз Ферэлли, в принципе непривычный к его страшной, покрытой густым мехом, морщинистой роже, к хищному блеску клыков, испуганно вскрикивал, вздрагивал, чувствуя разливающийся по телу холодный липкий страх. Потом привык. Кидал на Малыша краткий взгляд, тот оглядывался, выискивая где-то позади того, кто так возмутительно орал, никого не находил, пожимал плечами, всплёскивал ручками, закатывал глаза, что-то себе ворчал-свистел под нос — делал вид, что ничего не понимает.

Ещё он издевался: надо всем подряд, — на своём щелкающе-шипящем языке. Насмешничал. Над Даниэлем осторожно. Сначала всякий раз после резкого возгласа, глупого слова, неосторожного жеста сжимаясь, замирая, бусинками глаз посматривая в сторону аристократа, ожидая окрика, удара или тычка.

Когда понял, что за ужимки и прыжки, внезапные возгласы в полной тишине, ночные пугалки, скрежет, ломание веток, метания в траве и швыряние камней, милые мохнатому сердцу, Даниэль никак не накажет, не изобьёт его, то, вопреки логике Ферэлли, уже готовившегося сдерживать растущую наглость маленького схарра, стал относиться к нему ещё более почтительно и даже любовно.

Ластился по вечерам, будил по утрам, таскал воду и дрова для костра. Частенько приносил пойманную дичь (чего-чего, а уж непуганой живности в этих не освоенных человеком местах хватало с избытком).

Язык он понимал неплохо, только часто переспрашивал неизвестные слова. Сам говорить на человеческом не любил и не особенно мог.

Радостный от того, что спасся, уже позабывший о невзгодах, о том, что вокруг нет никого из своих, он казался неутомим. И судя по всему, Даниэля теперь почитал по меньшей мере за своего вожака.

— Эй, как тебя звать? — первым делом спросил Ферэлли, когда плот с чёрным шатром и смирно замершими на другом краю четырьмя мохнатыми конями скрылся за поворотом плавно уходящей в разлив реки, и они остались одни.

— Н-шо-о-о?

— Как твоё имя? Я — Даниэль. Ты?

— Даньель?

— Да-ни-эль.

— У-р-р-р... Даньель.

— Даньель, так Даньель. Как звать тебя?

— Хшо-о.

— Хшо?

— Хшо Грумм’стид! — отвечал малыш гордо, поблёскивая глазками. Даниэль решил, что вторая половина была именем рода и отца. Кажется, именно так назывались у схарров, привыкших к племенной жизни, постоянно соперничающих, идущих родом на род, ценящих славу семьи.