Дорога камней

Карелин Антон Александрович

— Тханг! — яростно прошипел маленький схарр, сплёвывая, отодвигаясь от Ферэлли рывком; в глазах его тлели жгучие уголья. — Люди! Вы уроды!

Слово «тханг», насколько Даниэль понимал, означало нечто очень собирательное, усреднённое: «дерьмо-блевотина-уродство-пидеры» (очевидно, мужеложство и у схарров не считалось делом достойным) и использовалось Хшо крайне редко.

— А что? — пожав плечами, сказал Ферэлли, будто прицениваясь, пощупав дёрнувшегося от прикосновения схарра за плечо. — Парень ты сильный, ловкий. Может, выживешь. Лет через пятнадцать получишь свободу, станешь богатым, будут тебя

уважать. Купишь дом, в гости позовёшь. Женишься на человечьей девушке, осядешь, детей заведёшь — если будет чем... Ну что, согласен в гладиаторы?

— Даньель! — яростно взвизгнул схарр, дёргая обеими когтистыми лапками. — Н’шо-о-о!

— Не бойся, — отвечал Даниэль, вытирая с лица его гневную слюну, смеясь, отмечая, как испуганно блестят чёрные бусинки-глазки, уверенные в том, что сказанное человеком — чистая правда.

— Не бойся, Хшо. Никуда я тебя не отдам. Рабства в Гаральде нет, резервации для таких, как ты, давно уж отменили. Это не Империя, здесь все не так строго. Гномы, правда, вас не терпят... ну и черт с ними. Мы через их земли не пойдём. А люди... Ну, поглазеют, поматерятся, пристанут пару раз... Что толку? Я ведь теперь крутой. — В голосе его сквозь улыбку внезапно прорезались горечь и насмешка, он опустил голову, глядя в густую примятую траву, и добавил негромко: — У меня от фамильной чести осталась только гордость. На любого буду с ножом кидаться... Э-э-э-х-х... Не бойся, Хшо. Я тебя в обиду не дам.

— Даньель! — дрогнувшим голосом вымолвил схарр, глядя на него умилённо, блестя глазами и едва не со слезой, словно недоверчиво улыбающийся нищий, получивший нежданный приют и едва не плачущий оттого. Все-таки в первую очередь он был ребёнком — несчастным одиноким мальчишкой, внезапно попавшим в свободный рай.

— Ну чего тебе, ребёнок? — усмехнувшись, спросил Ферэлли, обнимая его, гладя голову и чеша за ухом. Почувствовав неожиданно, что крепко привязался к жёсткому, мохнатому полумедвежонку-полущенку. Что в сердце, нежданная, затаённая, шевельнулась нежность. — Испугался?

— Шо-о, — кивнул схарр, тонущий в чувствах, сопли- вистый и чуть заслезившийся малыш, — страшно!.. Но... Даньель!

— Что тебе, псина? Чего ты от меня теперь хочешь? Опять играть?

— Не-а. — Схарр отстранился и посмотрел на юношу очень серьёзно, даже как-то проникновенно. — Слушай... Правда, гладьятор может человеческую женщину?! А?..

В глазах его, кажется, горела подлинная страсть.

— О Боги!.. — сказал Даниэль, почему-то совсем не смеясь.

20

Минули ещё две спокойные недели. В принципе похолодало раньше — теперь лишь более заметно, — а потом ещё, и снова, и снова.

Ветра выдували бесконечные зеленые леса, иссушая их, наполняя жёлчью и заставляя алеть. Нескончаемые дожди, под которыми, не успевая вовремя поставить шалаш, они дрогли и мёрзли, доконали путешественников вконец.

Август во всем великолепии отцвёл, сентябрь внезапно оказался ополовинен, и даже более; лес начинал погружаться в тишину и сон. Зверей и птиц стало ощутимо меньше. То ли укладывались в спячку, проклятые, или улетали на юг, то ли просто прятались в норах от холода и дождя.

Даниэль все-таки простудился, и

в считанные часы простуда свалила его. Два дня он валялся в нарастающей лихорадке, не видя рассветов, не чувствуя закатов, не понимая, как выживет, пытаясь лишь бороться с хворью безразличия и отупения внутри себя.

Затем стало ещё хуже.

Два зелья тепла, две смеси против яда, напиток невидимости, эликсир полёта и эссенция выносливости — нет, ни один из них ничем помочь не мог. Десять тысяч императорских фрагранов пару раз промокли и отсырели под нескончаемым проливным дождём. Кинжал отчего-то грел Ферэлли, а может, ему казалось, потому что он все равно дрожал от холода и весь горел.

Оставался только Хшо. Незнакомый с людской уязвимостью, сам за время путешествия переболевший и выздоровевший, не обратив на то никакого внимания, уж точно раза два, он поначалу зверски испугался и носился вокруг Даниэля, вереща, причитая и пытаясь в отчаянии пустить слезу.

— Не скули!.. — с ненавистью пробормотал аристократ, с трудом открывая глаза, когда на второй день бестолкововизгливое мычание продолжалось, кажется, часа два. — Рви кислое... Щавель... Что-нибудь... ещё... Найдёшь мяту... вскипяти... Хочу... пить!..

Хшо бросался выполнять, вместе с травами пригоршнями притаскивал муравьёв и жучков с сине-зелёными спинками, от которых Даниэля вырвало жёлчью, как только схарр растёр горсточку и сунул ему под нос.

— Твою!.. Мать!.. — Он выругался и гораздо крепче, когда смог говорить, чувствуя, как его не переставая трясёт. — Заче-ем?!.

— Кислое! — чуть не плача, запищал схарр, нервно давя разбегающихся насекомых и закидывая себе в кривящуюся от переживаний пасть. — Очень кислое!.. Даньель! Съешь!

— Отвали!.. Чёртов... ублюдок!.. О-о-о... Эли-ис!..

— Тханг! — взъярился схарр, видя, что всё его усилия делу не помогают ничуть (вареное месиво из травок и корешков никакого заметного эффекта не произвело). — Ненавижу твоя болезнь, Даньель! — заорал он. — Ненавижу! Пусти ей кровь! Кровь!

Даниэль ругался изо всей силы, шёпотом, пытался отогнать беснующегося монстра неподвижной рукой, но успеха не имел. Сознание оставляло его, сердце колотилось то сильно, то слабо. Жар усиливался. Прошло ещё два дня.

Он кашлял яростно и надрывно, озноб, кажется, побеждал без потерь; на губах была кровь.

Схарр пытался его поить и кормить; кажется, иногда, придя в себя, юноша умудрялся попить и чего-то поесть. Малыш постоянно разводил вокруг костры и, кажется, откуда-то достал пару матерщинников-дварфов, которые строили им обоим двухэтажный лесной дом. Топоры звенели, как обухи о щиты; чёртова свалка запевала громко и хором вместе с эльфами, принёсшими вино. Даниэль ненавидел пьяных; пытался унять сражающихся близнецов, но всему мешал какой-то мальчик, бьющий его кулаком в бок и, кажется, вцепившийся зубами в бедро. «Ненавижу тебя! Тварь!» — крикнул он Катарине, равнодушно взирающей на него из-за теснящихся облаков. Облака медленно разошлись. Солнце мигнуло и оскалилось на него с высоты. Рожа у него была схаррская, блестели остренькие клычки. Небо перестало течь грязью, гроза утихла, опускаясь на землю удушливой тишиной. Схаррская морда наклонилась над ним, лучик блеснул на мокрых, смыкающихся зубах.