Дорога китов
Шрифт:
Взгляд у него был лукавый, и он громко рассмеялся, видя, как вспыхнуло мое лицо.
Да, Фрейдис сделала это, усадила на себя так же, как Гудлейв когда-то сажал меня на лошадь, а я еще едва умел ходить. Он сажает тебя, а ты цепляешься руками за гриву и висишь так, пока не поедешь или не упадешь. Коль упадешь, он снова посадит тебя на лошадь.
Мне думается, Фрейдис была точно такой же. Липкая от меда, привезенного мной, а подбородок весь в бараньем жире, она, схватив меня за руку и прижав к себе и гладя по волосам, ответила на загадку, которую загадала мне до того и которой я не разгадал.
– Я все умею делать, все делаю с тех пор, как мой Торгрим, будь проклято его злосчастье, упал с горы, - сказала она мечтательно.
– А через год после этого к моему порогу пришел Гудлейв. Я могу нагрузить телегу навоза и разбросать его по сенокосу, пасти лошадей, пасти коров, и доить, и печь хлеб, и шить, и ткать... все могу. Но Гудлейв снабдил меня тем, чего мне не хватало.
Я не мог шевельнуться, едва дышал, хотя был тверд, как точильный брус для меча, и у меня так пересохло во рту, что я не мог говорить.
– Теперь он не может, и он присылает тебя, - продолжала она и перекатила меня на себя.
– Давай. Я научу тому, чему тебя прислали учиться.
– Хороша была Фрейдис, - сказал отец, сам затуманившись от нежных воспоминаний.
– Гудлейв клялся, что она ведьма и заставляет его возвращаться к ней каждый год и оставаться с нею до тех пор, когда он уже едва может влезть на лошадь, чтобы спуститься с горы. Коли Халлдис и знала об этом, то не очень-то и волновалась. Она была плодородна, как хорошая почва, эта Фрейдис... но одинока. Все, что ей было нужно - хороший мужик.
Я глянул на него, и он скривился.
– Да, и я тоже. И Гуннар, наверное. Если и был мужчина, который не пахал это поле, значит, жил он от нее через одну долину и был слишком ленив, чтобы туда добираться.
Я промолчал. Мне хотелось рассказать ему о Фрейдис, о ее колдовстве, и как она убила медведя копьем, когда я сбежал... И снова видение: ее голова медленно поворачивается, густо брызжет каплями крови - дугой. Улыбалась ли она?
Когда я в конце концов подполз к медведю, он был уже мертв - обломок древка ударился о дерево, рожон пробил череп и торчал из макушки. Зверь хлопнулся о склон и осел на лапы. Да так и остался лежать огромным сугробом, устрашающим даже в своей неподвижности. Я же, ошеломленный, заметил, что волоски у него под подбородком мягкие и почти чисто белые. А одна вытянутая лапа, размером с мою голову, слегка дрожит.
Я сел, содрогнувшись. Колдовство Фрейдис подействовало. А ценой, наверное, стала ее собственная голова. Верно, она знала об этом. Я в голос заплакал, сам не зная о чем. О ней? О собственной трусости? О моем отце и о Гудлейве? Нет, вообще обо всем...
В конце концов меня стал бить такой озноб, что и плакать я уже не мог. Полураздетый, на таком-то морозе. Мне нужно вернуться в дом. Там - дом. И Фрейдис. И мне вовсе не хочется возвращаться туда - там меня, может быть, ожидает ее двойник-призрак, обвинитель. Но здесь я замерзну.
Медведь пошевелился. Я отползаю в сторону. Последняя судорога? Я видел такое у кур и овец, когда им перерезают горло. Я не доверяю этому медведю. Я вспоминаю Фрейдис и свой страх и, набрав в грудь побольше воздуха, подхожу к нему и втыкаю меч Бьярни туда, где, как мне кажется, находится сердце - глубоко, в самую сердцевину этого белого утеса.
Отличный меч, и сил мне не занимать, а страх сделал меня еще сильнее. Клинок вошел так гладко, что я едва устоял на ногах, не уткнулся в густой мокрый мех; кровь не хлынула, только медленно сочилась густыми каплями. Меч вошел почти по самую крестовину рукояти, и я не мог его выдернуть.
Меня била страшная дрожь, и в конце концов я прекратил попытки и поплелся вверх по склону, через порог, в развалины дома, а там закутался в ее плащ, чтобы согреться, и стал ждать, погружаясь в холод. Там-то Нос Мешком со Стейнтором и нашли меня.
Уж куда как скверно, когда такая память мечется в твоих мыслях, как в клетке. А тут и того хуже, новый ужас, виденье: как медвежонок, вцепившись когтями, я выволакиваю вторую Фрейдис из дому и, раздвинув ей ноги, великолепным ударом тараню ее в единоборстве. Я не вижу лица этой женщины, матери...
Я трясу головой, едва не плача, понимаю, что это было бы величайшим унижением...
Отец без слов схватил меня за предплечье. Наверное, он решил, что я оплакиваю Фрейдис. Или свою мать. По правде говоря, я и сам не знал, кого из них.
Тогда - одинокий более, чем когда-либо, - я прошел через лагерь, а люди торговались, болтали, суетились, прошел к лесу, чтобы набрать папоротника, и спиною чуял, что глаза его следят за мной, и чувствовал, что он такой же чужой мне, как и все остальные.
Я думал, он ли снял голову своему брату или это сделал Эйнар. Каково это - убить брата? Или хотя бы смотреть, как он умирает?
И все же они мужчины, эти варяги. Угрюмые, как точильные камни, холодные, как штормовое море, но они - мужчины.
У большинства есть жены и семьи - на Готланде или дальше к востоку, - и они то и дело возвращаются к ним. У Колченога - женщина и двое малышей, которым он посылает деньги с теми торговцами, кому может доверить. У Скапти Полутролля - женщина не одна и не в одном месте, но он тратит все деньги на дорогую одежду. Кетиль Ворона был изгнан из какого-то места в Норвегии, и у него никого нет, кроме Обетного Братства.
Но есть и другие - мужчины, которые сами по себе. Сигтрюгг такой, ибо он именует себя Валкнут и на щите у него начертан рунический знак «Узел павших» - три треугольника. Это значит, что он посвятил свою душу Одину и пойдет на смерть по воле этого бога. Даже самохвалы обходят его молча.
Эйнар и сам был тайной, хотя большинство понимало, что он тоже изгой. Колченог шутил, что наш вожак, замкнутый и угрюмый под шапкой тусклых волос цвета воронова крыла, был изгнан из Исландии за чрезмерную веселость. Колченог единственный, кто осмеливался прохаживаться насчет Эйнара.