Дорога на Дамаск
Шрифт:
— Очень ловко обвинять врагов в собственных грехах, не так ли? — с горечью добавил Красный Волк. — И при этом уничтожать данные, чтобы вас не посрамили! Витторио и Насония Санторини умны и коварны. Они виртуозно играют на настроениях толпы уже двадцать лет. Толпа верит в то, во что ей приказывают верить, хотя и не слышит ни слова правды. Неудивительно, что Витторио и Насония Санторини обласкали Альву Манхольт, которая — «благодаря своему таланту и Божьей помощи» — вывела на чистую воду фальсификаторов джефферсонской истории. В каких-то тайниках и на чердаках старых домов она якобы обнаружила чьи-то спрятанные
Гнусные фермеры стали выращивать продукты питания на цветущих лугах, построили зловонные фабрики по изготовлению консервов и подстрекали промышленников уродовать горы шахтами и строить заводы. При этом фермеры не забывали перелицовывать историю на свой лад. Они сговорились искоренить прекрасную цивилизацию первых поселенцев, насадив на ее месте культ насилия. Для этой цели эти лживые и кровожадные фанатики создавали у себя целые арсеналы оружия, мечтая о поголовном истреблении всех, кто хоть чем-то на них не походит.
— Это безумие! — воскликнул ошеломленный Гришанда.
— Совершенно верно! — рявкнул Красный Волк. — Но вы еще далеко не все знаете.
— Как эта нелепая ложь привела к таким страшным последствиям? — пробормотал индус и отвел взгляд от молчаливой Атитии, не в силах больше смотреть на изувеченную девочку.
— На основании «исторических данных» и сделанных на их основе научных выводов Законодательная палата и Сенат Джефферсона объявили вне закона образ жизни каламетских фермеров, который считается теперь преступлением против человечества и угрозой национальной безопасности. Всех, кто хоть в чем-то походит на фермеров, арестовывают, судят и отправляют в ближайший «трудовой лагерь». На самом деле их ждет рабский труд на частных угодьях высокопоставленных джабовцев. Других отправляют возвращать «оскверненные участки планеты» в их девственное состояние. Третьи сутками на пролет трудятся на правительственных шахтах.
— Зачем нанимать шахтеров за деньги, — вставил Дэнни, — если вместо них можно использовать рабов?! В этом случае правительству надо лишь кормить и снабжать патронами охранников. А рабам достаточно корки хлеба в день. Но иногда они и ее не получают. А если одна рабочая скотина умирает, на ее место джефферсоновский суд тут же присылает десяток других.
Гришанда вновь посмотрел на Атитию. Пробыв всего два дня на свободе, она все еще была болезненно бледной. Да и успеет ли румянец заиграть на ее изуродованных щеках до того, как она погибнет, сражаясь за свободу обреченных узников трудовых лагерей?!
— Альва Манхольт постаралась на славу, придумывая уважительные причины, по которым ДЖАБ’а теперь может бросать за решетку и уничтожать всех фермеров на Джефферсоне, — сказал Красный Волк. — Причем формулировки этих причин таковы, что обвинить в симпатии к фермерам можно кого угодно. Пэгэбэшники, судьи и прочие джабовцы охотно пользуются этим для сведения личных счетов.
— Сейчас Альва Манхольт снова взялась за дело, — вставил Дэнни. — Теперь она охотится на «тайных сторонников фермеров». В их число входят врачи, священнослужители, литераторы,
— Атития, — добавил он сквозь зубы, — стала жертвой одной из таких чисток.
Немного помолчав, Гришанда повернулся к Атитии.
— Расскажи мне, пожалуйста, что с тобой произошло, — негромко попросил он. — Я хочу знать все.
Атития некоторое время изучала его своими потухшими глазами.
— Вы не местный? Наверное, с Вишну? — наконец спросила она.
— Да, — кратко подтвердил тот.
— Вы хотите продать нам оружие? — безжизненно осведомилась девочка.
— Я бы хотел этого, — сказал индус, взглянув краем глаза на перегородку, скрывавшую «коммодора Ортона». — Многое зависит от того, что я от тебя услышу.
Атития усмехнулась. Шрамы у нее на лице сложились в жуткую гримасу.
— Так слушайте меня внимательно! Второй раз я об этом рассказывать не буду.
Кафари знала, что Гришанда и представить себе не может, что ему предстоит услышать.
Фил на час опоздал с обеда. Наконец он появился в моем наспех выстроенном из листовой жести ангаре, увенчанном крышей, за которую я разве что не задеваю башнями. Каждый раз, когда с океана налетает ветер, это хлипкое сооружение грозится улететь вместе с ним.
Мой механик, как всегда, зол.
— Ты не представляешь, что случилось вчера ночью! Проклятые повстанцы сожгли три продовольственных склада! Моя сестра Мария пошла сегодня за макаронами и крупой и ничего не получила. Мне пришлось сводить ее к одному знакомому. Без меня он ничего бы ей не продал, хоть она и моя сестра. Я потратил всю зарплату, чтобы племянники не померли с голоду, но купил только самую малость. Сейчас в Мэдисоне вообще нет еды. Ни за какие деньги!
— Я сочувствую тебе, Фил!
Любопытно, что мой механик больше не называет повстанцев «террористами», «мятежниками» или «бунтовщиками». А ведь только так ДЖАБ’а называет борцов сопротивления, которые постоянно устраивают засады на полицейские патрули и убивают продажных джабовцев по дороге домой или прямо у них дома, не трогая, впрочем, при этом ни членов семей своих жертв, ни оказавшихся рядом прохожих. Тем не менее на улицах Мэдисона никто больше не называет их террористами. А все потому, что ДЖАБ’а уже подавила несколько выступлений голодающего городского населения с такой же жестокостью, с какой она некогда разгоняла демонстрации фермеров.
Микротатуировка на лице Фила налилась кровью и пульсирует, как насосавшийся клещ.
— И это еще не все! — продолжает механик. — Ты знаешь, что сделал этот полудурок министр социального обеспечения?! Ты думаешь, он приказал пэгэбэшникам любой ценой отбить украденные продукты?! Ничего подобного! Он опять урезал суточный паек горожан. На целых двадцать процентов! Что же, детям вообще ничего не есть, что ли?! А может, важные джабовцы тоже ничего не будут жрать?! Черта с два! Что-то мне еще не попадались ни тощие полицейские, ни голодные политики!