Дорога на Элинор
Шрифт:
— Пожалуйста, — взмолился Терехов, придвинувшись еще ближе к ее лицу, чтобы видеть не только жилку на переносице, но и малейшие движения черных огромных зрачков, — пожалуйста, скажите мне, что я в своем уме. Это для меня очень важно.
— Конечно, вы в своем уме, — она усмехнулась одними глазами, но для Терехова, погрузившегося в ее взгляд, как в глубокий и холодный колодец, усмешка оказалась подобна струе теплого воздуха, направленного в лицо, он вдохнул тепло и понял, что напрасно боялся, эта женщина не желала ему ничего плохого, напротив, она добивалась знания, нужного не только ей, но и ему, причем
— Тогда скажите мне все, — попросил Терехов.
— Все, что мне точно известно, или все, каким я его себе представляю, или все, каким оно может быть на самом деле?
Вопрос был сейчас слишком сложным для Терехова.
— Все, — повторил он.
Жанна Романовна кивнула, взгляд ее уплыл в сторону, лицо отодвинулось, волшебство рассеялось, эта женщина поднялась и пересела к письменному столу, но что-то между ними все равно сохранилось, — нить, протянувшаяся от одного подсознания к другому. Терехов не стал пересаживаться ближе, боялся, что от малейшего его движения нить разорвется, и все нужно будет начинать с начала.
— Вы вроде бы приготовили кофе, — улыбнулась эта женщина и, сдвинув в сторону лежавшие на столе бумаги, освободила место, но Терехов был не в состоянии двигаться, и она сама принесла из гостиной поднос, поставила чашку на письменный стол, а вторую на компьютерный столик.
Он отпил глоток и не узнал давно знакомого вкуса. Таким замечательным кофе не был никогда. Что она добавила в чашку по пути из гостиной? Не яд, конечно. Наоборот — что-то целительное, придавшее простому кофе аромат…
Аромат Элинора, — подумал Терехов, и эта мысль не показалась ему бредовой.
— Значит, все, — сказала эта женщина. Свою чашку она держала двумя пальцами и отпивала маленькими глотками. — Хорошо. Только не перебивайте.
Глава четырнадцатая
Конечно, вы виновны, Владимир Эрнстович, и не нужно спорить с очевидностью. Незнание закона, как известно, не освобождает от ответственности. Непонимание собственных поступков или даже отсутствие памяти о них не освобождает никого от необходимости отвечать за сделанное. Согласны?
Кстати, я тоже не понимаю, какая роль отведена мне, но играю эту роль и буду играть, пока жива. Может, со временем я смогу понять, какие силы и по какой причине мне эту роль определили.
Так я живу много лет, и, как видите, еще не сошла с ума. Теперь и вам придется жить так же, но о своем душевном здоровье позаботьтесь, пожалуйста, сами.
С чего же начать…
Вы написали роман, продолжение своей тягучей эпопеи о серийном убийце. Роман называется «Смерть, как видимость». Претенциозное название, ну да ладно. Само произведение тоже, скорее всего, не было шедевром. Я не хочу вас обидеть, просто констатирую факт, с которым вы, скорее всего, согласитесь. Да? Вот видите. А название… Вы литератор, Владимир Эрнстович, разве вы не понимаете: смерть не может быть видимостью, потому что для того, кто умирает, все в этот момент прекращается…
Я вижу, вам неприятно, вернусь к началу и постараюсь не сбиваться на частности.
Вы написали роман. Практически одновременно — день в день — мой муж Эдуард Ресовцев тоже закончил работу над романом, который назвал «Вторжение в Элинор». В отличие от вас, над своим произведением муж трудился больше двадцати лет, то есть, по сути, всю сознательную жизнь.
Я познакомилась с Эдиком, когда он работал в институте теоретических проблем. Я влюбилась сразу. Он тоже, хотя для того, чтобы понять это, Эдику понадобилось несколько дней. Понимание всегда запаздывает за чувством. Бывает так, что чувство уже исчезло, исчерпало себя, а понимание того, что оно было необходимо, что оно присутствовало в жизни, как зеленый луч при закате, только возникает, и это самое горькое, что может быть в отношениях между людьми. Впрочем, ко мне с Эдиком это не относится…
Вы смотрели фильм «Все остается людям», Владимир Эрнстович? Если помните, там есть персонаж — молодой ученый, совершенно не приспособленный к жизни, его нельзя было обидеть, потому что любую обиду он воспринимал, как личную катастрофу. Девушка отказала ему во взаимности, и он потерял почву под ногами… в буквальном смысле. Выбежал на улицу без очков и погиб под колесами автомобиля.
Таким был Эдик. И я тоже была такой — только не обладала его талантом. Я всего на свете боялась — мужчин, преподавателей, незнакомых людей обоего пола, боялась ночи, потому что ночью темно, и яркого света, потому что он слепил глаза, я боялась полюбить, потому что боялась, что не полюбят меня, и боялась не полюбить, потому что боялась остаться старой девой… В общем, комок комплексов — наверное, я не одна была такая, но других я не замечала, а в Эдике сразу признала родственную душу. Наши страхи оказались, как мелодии, сыгранные в унисон.
Я услышала свою мелодию сразу, как только увидела Эдика в студенческой компании, и он тоже услышал, иначе вообще не обратил бы на меня внимания, услышал, но не понял, с музыкальным слухом у него всегда были сложности, а слух душевный проистекает из музыкального — вы не обращали на это внимания? Человек, которому медведь наступил на ухо, в обыденной жизни бывает не очень чуток к другим, он может оказаться добрейшей душой, замечательным мужем, но ему всегда нужно объяснять, что именно происходит, иначе он поймет или слишком поздно, или неправильно, или не поймет вовсе…
Несколько месяцев мы с Эдиком ходили друг около друга кругами, я понимала, что эта сила притяжения, которая вывела нас на орбиту, никуда уже не денется, и нельзя торопить события, а он еще не знал, что ему без меня не жить.
И еще я поняла тогда, что один из нас должен измениться, иначе сила притяжения сменится силой отталкивания — так всегда бывает: два одноименных заряда могут некоторое время приближаться друг к другу, но, сблизившись на предельное расстояние, неизбежно разлетаются, это закон природы.
Эдик измениться не мог — я и не хотела, чтобы он менялся. Я любила его таким, каким он был. А он должен был полюбить меня такой, какой мне еще предстояло стать.
Несколько месяцев, что мы ходили друг вокруг друга по отдаленной орбите, стали для меня… Кошмаром? Нет, не то слово. Я каждый день отщипывала от себя кусочки собственной сути — если вы понимаете, что я хочу сказать. Выдавливала из себя если не раба — рабского во мне отродясь не было, — то те качества, которые я определила, как мешавшие нашему с Эдиком счастью.