Дорога на Элинор
Шрифт:
— Извините, — произнес Терехов, оторвавшись от текста и посмотрев на Синицыну взглядом человека, соприкоснувшегося с чужой тайной, — это ведь вам написано, верно? Лично. И неудобно с моей стороны…
— Читайте, — покачала головой Жанна Романовна. — Это действительно написано мне. Писал Эдик для меня, но не только. Для себя тоже. Значит — и для вас.
— Для меня? — недоверчиво проговорил Терехов.
— Вы прочитали только первые страницы? — перебила Жанна Романовна. — Вы так медленно читаете?
— Не медленно, я… — Терехов бросил взгляд на часы и понял недоумение этой женщины: прошло сорок минут — сорок! — а он и страницы еще не осилил, что же он делал столько времени? Читал, причем внимательно и быстро, перебегая от строчки к строчке, и неужели над каждым словом он на самом деле раздумывал не меньше минуты?
Он поднял взгляд на эту женщину, и она кивнула, улыбнулась уголками губ, сказала:
— Видите,
Она вышла на кухню и закрыла за собой дверь, а Терехов взял с тарелки бутерброд, откусил, сразу вспомнил, что голоден, и откусил еще, колбаса оказалась очень вкусной, а помидорный сок смочил язык и почему-то собрал разбежавшиеся мысли. «Чего я тут не понял? — подумал Терехов. — Все совершенно четко изложено!»
Они не могли жить вместе — Эдик и Жанна. Просто физически у них ничего бы не получилось. Потому что силы притяжения усиливаются обратно пропорционально квадрату расстояния, и если расстояние очень мало, то притяжение стремится к бесконечности. А они хотели жить, и умирать от счастья вовсе не собирались.
Это так очевидно…
Глава девятнадцатая
«Тема моей кандидатской диссертации была „Физические свойства вакуума в условиях открытой нестационарной модели Вселенной на стадии постсингулярности“. В этом названии нет ни одного лишнего слова, и ни одно слово сюда не может быть добавлено для того, чтобы прояснить непосвященному смысл моей работы.
Ты была непосвященной, но, когда спросила меня, чем я занимаюсь в своем институте, я скороговоркой назвал именно эту тему, и ты сказала „Очень, очень интересно!“ Ты ничего не поняла, но тебе было очень, очень интересно, и для меня — для нас обоих — это оказалось самым главным.
Помнишь, в тот вечер, когда мы встретились у памятника Гоголю и отправились по тесным арбатским улочкам в новое тогда кафе „Черемша“, я тебе рассказывал о том, что такое настоящие, а не усеченные материальным познанием, законы природы? Тебе все было понятно, иначе ты, естественно, оставила бы меня на первом повороте — ты никогда не делала того, что было тебе не интересно или неприятно, или, тем более, просто противно твоему естеству.
Но почему тебе были интересны мои сугубо теоретические соображения об устройстве истинного мироздания? В тот вечер я не задал себе этого вопроса. Я подумал об этом позднее, когда мы уже были женаты. Спросил я не себя, а тебя (помнишь?), и ты спокойно ответила, что слушать меня так же приятно, как ловить щекой легкий утренний ветерок, неизвестно откуда прилетевший и неизвестно куда направлявшийся.
Тогда этот ответ показался мне очень достойным, потом я подумал, что ты всего лишь ушла от разговора.
Мне кажется, что сегодня я понял, что происходило с тобой на самом деле.
И это понимание позволило мне правильно сформулировать закон сохранения полного импульса замкнутой бесконечномерной системы. Но добавило печали и даже горя, потому что из мною же сформулированного закона следовало, что твой выбор не был свободным. Нам суждено было быть вместе, но не мы выбирали. Выбирали нас.
Ты помнишь песенку из старого телевизионного фильма „Большая перемена“? Впрочем, почему я спрашиваю — конечно, помнишь. Однажды я застал тебя сидевшей перед телевизором и плакавшей от того, что Кононов (я помню фамилию артиста, но забыл, как звали персонажа, которого он изображал) встретился, наконец, со своей бывшей невестой.
Мы выбираем, нас выбирают, Как это часто не совпадает…В отличие от автора стихов, я понимал, что означали эти слова. Автор иногда не осознает, какой смысл будет обнаружен читателем в его тексте, рожденном интуицией. Как-то попалась мне на глаза статья израильского критика (или лучше сказать — критикессы? Противное слово…) Майи Каганской о множестве смыслов в булгаковском „Собачьем сердце“. Я готов был согласиться с каждой предложенной интерпретацией, но оставался при этом уверен, что ни о чем подобном Булгаков не думал, когда выстукивал на машинке (или он писал от руки?) свои тексты.
Мы выбираем себе женщину, религию, дорогу, но в то же время слепые законы природы, о которых мы, оказывается, по сути ровно ничего не знаем, выбирают нас для того, чтобы мы смогли сделать свой выбор. То, что мы с тобой встретились, означало на самом деле, что в формулировке нематериальной части закона всемирного тяготения существовала формальная константа, заставившая именно нас с тобой найти друг друга в бесконечномерном пространстве-времени и прилепиться друг к другу, как цепляется за землю выросшее на ней дерево. Нам повезло — наши скорости движения по жизни оказались меньше скорости убегания, иначе мы описали бы в тот вечер многомерную параболу и удалились друг от друга навечно — и возможно, вспоминали потом эту встречу со странной тоской, смысла которой не понимали бы, потому что ни я, ни, тем более, ты не знали в то время о существовании иных формулировок природных законов, кроме тех, которые были выучены в школе и, скорее всего, забыты в суете буден»…
Терехов отложил рукопись, пил мелкими глотками темный и ароматный чай, эта женщина заварила его, смешав несколько сортов, и Терехов мог даже угадать два из них — байховый индийский со слониками и английский «Earl gray». Было и еще что-то, придававшее чаю неуловимый привкус, который Терехов не мог определить, хотя почему-то хотелось. Определенности хотелось, даже в таком не важном вроде бы деле, как чаепитие.
Эта женщина сидела у журнального столика на низком пуховике, положив ногу на ногу, обеими руками сжала колено, едва заметно раскачивалась взад-вперед, и Терехову казалось, что комната плыла в «неосязаемую даль», началась легкая килевая качка, но скоро заштормит основательно, и тогда у него случится приступ морской болезни — плавать Терехов не умел, а путешествовать по морю не любил и сделал это с вредом для организма лишь раз в жизни, о чем предпочитал не вспоминать.
— Я прочитала это вчера, нашла в компьютере, это было легко, у файла мое имя, — говорила между тем Жанна Романовна, будто произносила вслух нерифмованные и даже не ритмические стихи. — Я многого не поняла, но все узнала.
— Не поняли — что? И что узнали?
— Об Эдике. О себе. О нас. О нас двоих и о нас, таких, какие мы на самом деле. О нас в мире и о мире в нас. В общем, обо всем.
— Извините, — произнес Терехов, допивая чай, — я не…
— Ничего, — улыбнулась эта женщина, — в вашем подсознании это еще не отложилось. Но работает.
— Что работает? — Терехов думал, что кричит, напрасно он кричал на женщину, нужно задавать ей прямые вопросы, а не выслушивать ничего не объясняющие речи.
— Скажите, — неожиданно спросила Синицына, — вы говорили о мужчине… как вы назвали… Пращур, да. Вы можете его описать? На кого он был похож, по-вашему?
— Коренастый, — начал описывать Терехов свои впечатления, — жилистый такой, лицо красноватое, будто от прилива крови, подбородок…
Терехов осекся — только теперь, подробно описывая вслух внешность этого человека, он действительно вспомнил, на кого казался ему похожим Пращур Иван Петрович. Таким — в точности, если учесть возрастные изменения — стал бы в старости доживший до седых волос и лысины Эдуард Викторович Ресовцев. Мужчина, портрет которого висел в кабинете на Шаболовке. Человек, которого Терехов видел вчера в гробу.
— Что делал ваш муж? — спросил он. — Чем занимался? Это все происходило по его вине? И закончилось так, а не иначе, тоже по его воле? Да? Я вас спрашиваю! Мне надоела неопределенность! Игры странные! Я не хотел в этом участвовать! Я не знал! Я не был у вашего мужа в тот вечер! Как он оказался в метро, когда его там не было? Для чего он подсунул мне свой роман и обвинил в том, что я… Какой смысл? Какая цель? Почему этот старик, который тоже… И вы! Чего вы хотите от меня, если знаете, что я не знаю и не могу знать, а вы знаете, но почему-то утверждаете, что я погубил вашего мужа, хотя знаете, что я даже не знал…
Жанна Романовна медленно поднялась, потянулась через журнальный столик, размахнулась правой рукой и изо всей силы влепила Терехову такую пощечину, что у него загорелась левая половина лица, а в мозгу что-то сдвинулось, вспыхнуло и тут же погасло, он тоже поднялся, теперь они стояли друг перед другом, смотрели друг на друга, а потом эта женщина молча, не сводя взгляда с Терехова, обошла журнальный столик, придвинулась вплотную, провела рукой по его щеке, багровой от удара, и будто вобрала боль в себя, а он прижал ее ладонь, видел перед собой ее глаза и читал в них так же ясно, как только что читал текст на бумаге: «Если бы не ты, Эдик был бы жив, — говорила эта женщина, — но то, что было сделано, не могло быть сделано иначе, Эдик захотел этого, потому что понимал, что это необходимо, и когда ты тоже поймешь, будет смысл с тобой говорить»…
— Скажи, — пробормотал Терехов, — ты его очень любила…
— Очень, — кивнула Синицына.
— Значит, меня ты должна ненавидеть…
— Тебя я должна любить, как его, потому что…
— Да? Ну, говори… Потому что… Я понимаю, что ты можешь сказать, но все равно скажи…
— Потому что он ушел, а ты остался. А я…
— А ты…
— Я пришла для него. Значит, для тебя.
— Скажи еще раз: «Он ушел по твоей вине», и я поверю окончательно, и пойду признаваться, но сначала…