Дорога на Вэлвилл
Шрифт:
Чарли нетерпеливо отмахнулся; попросил оператора соединить с «Таверной Поста». Послышался щелчок, и до Чарли донеслось изнеженное сюсюканье дежурного клерка, пожелавшего ему доброго утра.
– Гудлоу Г. Бендер, – отчетливо произнес Чарли. Сердце выбивало барабанную дробь.
Пауза. Что-то гудит в проводах.
– Прошу прощения, но мистер Бендер нас покинул.
Разрешите узнать, кто его спрашивает?
– Не может быть, – услышал Чарли собственный голос. Барабан отсчитывает удары уже в горле, за глазными яблоками, под кожей черепа. – Мистер Гудлоу Г. Бендер. Проверьте еще раз.
– Кто его спрашивает?
– Черт побери, соедините вы меня наконец?!
Снова пауза. Слова, точно капельки яда:
– Мистер Бендер… исчез, с позволения сказать. Горничная на четвертом этаже только что обнаружила его отсутствие.
Чарли повесил трубку.
Он разыскал Эрнеста О'Рейли на школьном дворе, и тот вручил ему конверт с запиской от Бендера. Чарли заранее знал, что прочтет в этом послании; он знал уже, куда делись и 32 000 долларов аванса, и чеки, полученные от местных бюргеров, и инвестиции доверчивой миссис Хукстраттен в компанию по изготовлению хлопьев; и еще Чарли знал, кому придется за все держать ответ. Виноват он, одураченный Чарльз П. Оссининг, эсквайр, Главный президент компании «Иде-пи», Бэттл-Крик. Так было написано на его визитной карточке. Дрожащими руками Чарли надорвал конверт. Эрнест О'Рейли удивленно таращился на него. Вскрыв конверт, Чарли извлек записку. Детский угловатый почерк, столь характерный для Бендера – каждая буковка отдельно, словно он так и не научился писать бегло, словно все его изысканные манеры – такая же подделка, как и его крашеные волосы.
«Чарли, настоящим извещаю, что я уехал и что было бы напрасным интересоваться счетом „Иде-пи" в Национальном Коммерческом банке. Считайте это гонораром за мой вклад в ваше образование. С наилучшими пожеланиями и извинениями. Искренне ваш, Гуд».
Чарли тупо всматривался в текст. Это было бы лучшей эпитафией на его могиле.
Тихий, ласковый вечерний ветерок, прилетевший откуда-то с благодатного юга, нежно овевал станцию. Полосы теней тянулись вдоль рельсов; бронзовели деревья позади вокзала. Вдали отбивал часы колокол. На станции собирались люди, их голоса звучали приглушенно, и Чарли, сидевший на скамейке у стены вокзала, слышал только одно: шорох ласточкиных крыльев – птицы влетали в отверстия под карнизом и мгновенно выпархивали обратно. Ласточки не интересовали Чарли; прелесть вечера, игра света и теней на кронах деревьев не вызывали возвышенного состояния, не наполняли душу восторгом и изумлением перед чудесами земли и Божьего творения. Он сидел и ждал свистка поезда, который сообщит о прибытии миссис Хукстраттен. Сидел, словно узник, ожидающий приближающегося палача.
Последние три ночи Чарли спал в одежде: он боялся раньше полуночи подходить к пансионату миссис Эйвиндсдоттер и только на рассвете проникал в свою комнату через заднюю дверь. Складывалось впечатление, будто он срочно понадобился половине обитателей Америки. С того самого дня, когда он удрал от служителей «Таверны Поста», вся корреспонденция на имя компании «Иде-пи» таинственным образом начала поступать на адрес миссис Эйвиндсдоттер, а вместе с письмами (что за удивительное совпадение!) посыпались и счета Бендера. В эти счета входили не только расходы последнего месяца – Бендер пользовался кредитом с начала октября. О, он жил на широкую ногу, его счета – настоящая хроника роскоши и самоуслаждения!
Но эти счета были еще не самым страшным. По крайней мере, они выписывались на имя Бендера. Зато на Чарли обрушился поток гневных посланий от обманутых бакалейщиков, от растерянных инвесторов, от разъяренных торговцев недвижимостью и занимающихся подобными тяжбами юридических фирм. Весь Север и Средний Запад разыскивал Чарльза П. Оссининга, Главного президента компании «Иде-пи», проживающего в «Таверне Поста», номер 414. Неужели Бендер выступал под именем своего партнера, предлагая налево и направо поддельные упаковки «Иде-пи» и выдаивая скудную пенсию у вдов? Похоже на то. И это было только начало. Обнаружились неприятности с законом, которые Бендер скрывал от Чарли. В суде графства Кэлхун рассматривался иск, запрещающий производство, продажу и транспортировку «Иде-пи Келлогс». Требовали возместить ущерб, нанесенный незаконным использованием чужой торговой марки. От адвоката компании «Иде-пи», мистера Бартона Нобля с улицы Вулхоу, тоже пришло три письма. Ему срочно понадобилось выяснить вопрос о его гонораре.
Чарли разрывался на части. Вот уже четыре дня он пребывал в полной растерянности. Следовало догадаться
Казалось бы, хуже некуда. Он сидит в полной растерянности на твердых, равнодушных досках. Вокруг болтаются мальчишки, высматривающие какие-то бесценные для них сокровища. На дальнем конце платформы вынырнул из тени Гарри Делахусси. И тут Чарли понял, что дальше будет хуже, гораздо хуже. Потому что в этот момент он увидел вдали огромный, надвигающийся на станцию поезд – тот самый, в котором должна была прибыть миссис Хукстраттен. Он слышал его гул, чувствовал, как колеблется земля, как дрожь неукротимого движения проникает в его стопы, как мчится неумолимая мощь, и видел, как колеблется большой плакат с издевательским приветствием:
Чарли стоял неподвижно. Паровоз свистел, и резкий ветер бил в лицо.
Глава третья
Freikorper kultur
По правде сказать, ничего интересного – широкая яма в форме подковы, холмик извлеченной из раскопа рыхлой земли, кучка камней, осколки керамики (даже без глазури) и еще что-то – возможно, человеческие останки, а может, и нет. Элеонора вряд ли могла сказать, чего она ожидала. Вот если бы тут обнаружили скелеты воинов и их женщин, слившихся в загробном объятии, и чтобы каждая кость была отчетливо видна, как на той модели, что Фрэнк держит в своем кабинете! Головные уборы. Вазы. Ожерелья и прочие ювелирные изделия. Трубки, украшенные перьями, они еще как-то по-особому называются. Но и без этого Элеонора наслаждалась жизнью, нежилась на ковре из полевых цветов на теплом солнышке, глядя, как движется вспять шатер голубого неба.
Относительно солнца Элеонора еще не пришла к окончательному выводу. На всякий случай, чтобы не перегреться, она прихватила с собой зонтик. Ее с детства учили, да и женский инстинкт подсказывал: загорелые щеки, потемневшая кожа, покрасневшие кисти рук – это некрасиво, почти неприлично, так выглядят батраки или иностранцы. Но доктор Келлог твердил о насущной необходимости светотерапии. Элеонора провела всю бледную зиму, укрепляя свой организм целительными лучами в электрическом солярии, под всевозможными фотофорами и термофорами, кварцевой лампой и искусственной радугой, и в результате ее кожа выглядела более свежей и упругой, чем когда-либо прежде. Цвет лица у Элеоноры всегда был безупречным. Как ей завидовали подружки-одноклассницы! Все они теперь обзавелись мужьями, детьми, поселились в свежеокрашенных домиках с башенками, украшающих волнистые холмы Петерскилла. И чем они заняты теперь – Мэй Боутон, Кристин Пекворт, Люси Стрэнг? Отравляют мужей и детей креатином, насыщенной ядами рыбой, бифштексами, отбивными, жарким? Уж от Люси, по крайней мере, она такого не ожидала…
Петерскилл. На миг мысли Элеоноры задержались в родном городе. Желтые розы шпалерами поднимаются к кухонному окну, жимолость оплетает ограду, отделяющую ее двор от двора Ван Тасселов; кроткая печальная улыбка отца, ее пухлые детские ладошки в его больших руках… Господи, она неделями ему не пишет…
– Так-так-так! Радуемся старому доброму солнышку, а?
Закрывшись ладонью от солнца, Элеонора вгляделась в загорелое лицо Беджера. Панама, холщовые штаны с льняными подтяжками, широкая ухмылка. Рубашку он снял. Элеоноре следовало бы слегка смутиться при виде обнаженного торса, волос на груди, проступавших под кожей ребер, белого следа от шрама на плече, но Беджер уже дважды за эту неделю снимал в ее присутствии рубашку, и Элеонора начала привыкать к этому. В конце концов, человек попросту открывает себя солнцу, как предписывает режим доктора Келлога и на чем сам Лайонел настаивает в своих непрерывных монологах (любое начинание Шефа Лайонел непременно должен превзойти десятикратно).