Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– А я отвечу: «Нашла. На улице подобрала».
– Правильно! – одобряет Степа. – Ну и, конечно, ее надо спрятать получше. Чтобы ее не увидали всякие жук и жаба.
– Не беспокойтесь, спрячу.
– Все-таки, – настаивает Шнир, – извините меня, но я бы хотел собственными глазами увидеть, куда вы спрячете эту книгу. Пожалуйста, покажите!
Хор-р-рошо! Сейчас они увидят, какая я толковая и осторожная. О, я спрячу книгу очень ловко и хитро. Сейчас, сейчас увидите!..
Я заворачиваю драгоценного «Андрея Кожухова» в старую газету. Иду к печке, открываю
А они смеются. Весело, от души…
Странные какие-то парни. Что тут смешного? Я даже немного обижена.
– Вы не обижайтесь, – словно угадав мое настроение, говорит Шнир. – Мы вовсе не над вами смеемся. Только я, знаете, перевидал в жизни много обысков. И полиция с жандармами почему-то всегда ищут нелегальщину первым делом в печке.
– И вообще в печке держать опасно, – объясняет Степа. – Даже и без всякого обыска может приключиться беда: придет ваша Юзефа – сердитая дама! – ничего не заметит, затопит печку… Фью-ю-ю! Пропала книжка!
Против этого, конечно, не поспоришь. Но куда же засунуть заветную книжку? Наконец меня осеняет. Иду к Юзефе, объясняю ей, что, вот, эту книжечку надо спрятать от полиции. Полиция ее ищет, хочет отнять. И все: этого объяснения для Юзефы достаточно.
Шесть лет назад, когда к нам пришел мой первый учитель, Павел Григорьевич, – революционер, высланный в наш город под надзор полиции, – соседские горничные и кухарки настрополили Юзефу: она отчаянно бушевала и скандалила. Она кричала, что не хочет видеть, как ребенка будет учить «арештант», он ведь «против самого царя бунтовался!». Черт его знает, арештанта, чему он будет учить ребенка…
Но затем все мы пережили первомайскую демонстрацию (и Юзефа вместе со всеми!). Казаки «покрошили» людей нагайками, папа ходил ночью по тем квартирам, где спрятали раненых, и оказывал им помощь. Потом арестовали Павла Григорьевича. И Юзефа вместе со всеми переживала тревогу за него, готовила ему «передачи», очень полюбила его жену. Потом случилось так, что полиция на глазах у Юзефы арестовала Володю Свиридова, студента-революционера, сына наших соседей. Юзефа до сих пор вспоминает с гордостью: «А чумудан с книжками Володиными полиция не нашла! Я спрятала!» В общем, Юзефа видела, может быть, и не так уж много, но вполне достаточно, для того чтобы понимать: если полиция кого-нибудь или чего-нибудь ищет, значит, надо в лепешку разбиться, чтобы она никого и ничего не нашла! Я привела Юзефу в мою комнату, показала ей книжку «Андрей Кожухов»: вот это надо спрятать от полиции.
Юзефа с минуту подумала и ушла, ничего не сказав.
– Так… – растерянно пробормотал Степа. – Не хочет бабушка прятать литературу.
– Спрячет! – уверенно возразил Шнир. – Это такая старуха, я вам скажу!..
И правда, Юзефа скоро вернулась, неся свой заветный старенький баульчик. До него мне еще никогда не разрешалось дотрагиваться, даже приближаться к нему нельзя.
– Вот! – с торжеством сказала Юзефа,
Я молча приникаю к Юзефе, к ее умным, добрым рукам. Всё они могут, эти руки, всё они умеют… А если нужно, могут надавать кому следует и подзатыльников и оплеух – пожалуйста! Не умом, а всем существом своим я понимаю: Юзефа – это часть всего ласкового, верного, надежного, что составляет родной дом…
Ученики мои собираются уходить.
– До свидания, мамаша! – И Шнир крепко жмет Юзефе руку. – Спасибо вам!
А Степа Разин сердечно обнимает ее:
– Вы – золото!
– Кастрюльное? – усмехается растроганная Юзефа.
– Нет, самое настоящее! Пятьдесят шестой пробы!
…В институте учебный день проходит как в тумане. Хорошо, что никто из учителей не вызвал меня: я бы лыка не связала, хотя знаю уроки хорошо. Но все мои мысли дома, около того баульчика, где среди Юзефиной смертной справы ждет меня книжка «Андрей Кожухов»…
Возвратившись из института, застаю новость: Сенечка нездоров. В чем его нездоровье, толком неизвестно.
Папа говорит:
– Вздор! Пустяки! Оденьте его, и пускай бегает!
И в самом деле – в горлышке у Сенечки чисто, глотать ему не больно. Температура почти нормальная: 36 и 7 десятых. Головка тоже не болит. Но у мамы свои приметы болезни. Сенечка ей сегодня, как она выражается, «что-то не нравится» – какой-то он кислый, квёлый, глазки невеселые. Нет, пусть лучше полежит денек в постельке.
Меня, маленькую, так не баловали, не нежили – папа этого не позволял. Ежедневно обливали меня холодной водой, заставляли ходить по нескольку часов в день босиком: летом – в саду, а зимой – в комнатах, по полу.
– Да, – говорит мама, – с Сашенькой это было можно: она была здоровенькая. А Сенечка такой хрупкий, постоянно хворает.
– Оттого и хворает, что растишь ты его, как спаржу: в парнике, под стеклом! А Сашенька была здорова вот именно оттого, что…
– …оттого, что росла, как крапива под забором! – с укором подхватывает мама. – Вспомнить страшно, как ты над ней мудрил! Я была молодая, слушалась тебя, все твои выдумки исполняла.
– Зато теперь ты отыгрываешься на Сенечке! А он – шельмец – и пользуется этим.
– Да… – подтверждает Сенечка голосом кротким и слабым. – Я – шельмец. Я – очень шельмец… (Он считает, что «шельмец» – это название его болезни!) И пусть мама даст мне в постель ту фарлафоровую птичку, я буду с ней играть.
В такие дни, когда Сенечка лежит в постели из-за того, что он маме «что-то не нравится», ему разрешается играть не только своими игрушками, но и любыми вещами в доме. Каждые пятнадцать минут мама с озабоченным, встревоженным лицом пробует губами, не горячий ли у мальчика лобик, и беспрекословно исполняет все его прихоти.