Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Бедная Сашенька! Тебе у нас скучно?
В этом было такое доброе тепло, что даже я при всей моей «дворницкой невоспитанности» понимала невозможность признаться: да, мне скучно… И я стала энергично уверять:
– Нет, нет, Раиса Львовна, что вы! Мне совсем не скучно.
И, для того чтобы совсем правдоподобно объяснить причину моей мрачности, я уточнила:
– Просто у меня очень болит живот…
Надо же было, чтобы как раз в эту минуту – так порой бывает! – в шумной гостиной стало вдруг на миг совсем тихо. Мои злополучные слова прозвучали на редкость отчетливо – меня услыхали все. И жена доктора Томбота –
– Какая очаровательная непосредственность!
Не стоит и говорить, что в сторону мамы я уж тут и не взглянула. Мама была, конечно, совершенно другого мнения о моей очаровательной непосредственности.
После этого вечера у Липских меня, слава богу, больше не возят «во взрослые гости». Но мама очень недовольна мною. Не такой, говорит она с грустью, мечтала она вырастить единственную дочь… И ноги у меня непомерно длинные, как у кенгуру. Как ни садись за столом, непременно натолкнешься на мои ноги. И говорю я почему-то «вульгарно»: охотно чертыхаюсь… И почему только папа позволяет мне читать вместе с другими девчонками и мальчишками запрещенные книги?
– Допрыгаемся еще… Придут с обыском, девочку арестуют!.. Тогда заплачем, да поздно!
Уже много месяцев продолжаются занятия в нашем кружке под руководством Александра Степановича Ветлугина. Мы уже проштудировали «Коммунистический Манифест», теперь занимаемся по «Эрфуртской программе».
Я очень подружилась с Гришей Ярчуком. Такой он всегда бодрый – а живется ему совсем несладко! – свежий, неунывающий! Такой он весело-рыжий – словно голову его обмакнули в морковное пюре!
– Рыжий! – поддразниваю я его. – Ты всегда веселый, да?
– Ну вот еще! Что я, теленок, что ли? Я бываю очень мрачен… Но, конечно, в основном, я считаю, жизнь – очень интересная вещь!
В один субботний вечер, когда Гриша провожает меня домой после занятий в нашем кружке, я делюсь с ним моими домашними горестями.
– Наверное, это все происходит оттого, что я экономически завишу от мамы… – говорю я скучным ученым голосом (Гриша гораздо лучше моего понимает эти вопросы, и я не прочь пустить ему, когда можно, пыль в глаза).
– Скажи уж лучше сразу, – смеется Гриша, – что мама эксплуатирует тебя! Выколачивает из тебя прибавочную стоимость!
Конечно, я неправильно выразилась: «экономическая зависимость». Но я понимаю это так: мама не может уважать меня. Нельзя уважать человека, который во всем – до последнего пустяка – зависит от тебя. Замерзнет, если ты не сошьешь ему шубы. Умрет с голоду, если ты его не накормишь. Вырастет болваном, если ты не будешь платить за его ученье.
«Если бы я жила отдельно от мамы и папы, – думаю я, – работала, содержала бы себя сама, они, конечно, уважали бы меня…» И ведь в этом нет, по существу, ничего невозможного. Взять хотя бы того же Гришу. В прошлом году он покончил со своей экономической зависимостью от тупой и скучно-злой тетки. В один прекрасный день, когда за обедом тетка прозрачно говорила о «дармоедах», Гриша встал из-за стола, связал в узелок свои нехитрые манатки и причиндалы и ушел из дому. Снял угол на окраине в семье рабочего-кожевника и живет с того дня самостоятельно, перебиваясь грошовыми уроками. Молодец Гриша! Мы все его за это уважаем. А я вот не могу так – обрубить все канаты и уйти из дому… Ой, какая
В одной из наших бесед с папой – они у нас продолжаются, как, бывало, в моем детстве! – я откровенно рассказываю ему обо всех моих сомнениях… Что сделать, чтобы стать самостоятельной, экономически независимой, а, папа?
Папа только что проснулся – он проспал целых полтора часа после бессонной ночи около оперированного больного. Он в отличном настроении, блаженно жмурит незрячие без очков глаза и даже пытается что-то мурлыкать.
– Чудеса! – воркует папа. – Козлята алчут самостоятельности, жаждут экономической независимости! «Я жа-ажду! Я стра-а-ажду!» – вдруг пытается он запеть своим невозможным голосом.
– Папа, с тобой говорят, как с путным, а ты…
– А я отвечаю, как непутевый, как путаник… Прости, больше не буду. Итак, ты желала бы получить самостоятельную работу? Но что же ты умеешь делать? – И папа с сомнением разводит руками.
– Гриша Ярчук дает уроки, – напоминаю я робко. – Он репетирует по предметам…
– Ми-и-лая, за каждый платный урок дерутся сотни людей, которым хлеб нужен – понимаешь, хлеб, – а не игра в бедность! Что же, ты пойдешь отбивать у них хлеб? Вот если бы ты знала что-нибудь такое, что не всякий может преподавать… Тогда это было бы другое дело!
После этого разговора проходит один-два дня. И вдруг за вечерним чаем я слышу, как Юзефа говорит с кем-то по телефону:
– Хто в таляфоне? Кого, кого? Какую мамзель? Чего бразгаете в таляфон? Нема у нас нияких мамзелей!
И вешает трубку.
– Якаясь самасшедшая звонит. Подай ей мамзель Яновскую… Нету, говорю, у нас такой!
– Как же – нету? – И мама показывает на меня. – Вот у нас мамзель Яновская выросла!
Телефон снова звонит, и на этот раз трубку берет мама.
– Мадмуазель Яновскую? Сейчас… – И, обернувшись ко мне, мама говорит мне с ласковой насмешкой: – Мадмуазель Яновская, вас просят к телефону.
Покраснев как рак – хорошо, что по телефону этого не видно! – беру трубку. Слышу женский голос, неприятнокрикливый, но старающийся говорить «обаятельно-любезно».
– Мадмуазель Яновская, вы?.. Здравствуйте, очень приятно. С вами говорит мадам Бурдес… Слыхали про фирму «Бурдес, Суперфайн и Компания»? Так это мой муж.
Вот тут и разберись, кто ее муж – Бурдес, Суперфайн или Компания?.. К счастью, мадам не ждет от меня ответов, она сама задает мне вопросы, она буквально засыпает меня вопросами.
– Мадмуазель Яновская, к вам ходит учительница английского языка. Давно она с вами занимается?
– Три года.
– И ваша мамаша довольна этой учительницей?
– Очень довольна.
– А почем она берет за уроки?
– Ей платят рубль за час…
– Что, что? – переспрашивает почти с ужасом мадам Бурдес, Суперфайн и Компания. – Рубль за час? Е-же-днев-но?
– Да. Ежедневно.
– Это же двадцать шесть – двадцать семь рублей в месяц! С ума надо сойти!
Я молчу. Я не знаю, надо ли сойти с ума от такого расхода или можно остаться в уме. Вопрос этот у нас дома не обсуждался. Но мадам Бурдес продолжает: