Дорога в снегопад
Шрифт:
Уже в Одессе кошмар последних двух недель начал отпускать. В кармане у Алексея лежало около восьмидесяти рублей, нетерпение поскорее попасть домой было велико, и он решил пренебречь железнодорожным требованием. Аэропорт жил своей обычной жизнью, размеренной мелодичными голосами дикторов. Какой-то смешной, толстый, ушлый «тромбон», тоже летевший в Москву в консерваторию, по-отечески увлек Алексея к кассе, в которой почему-то не было очереди, зато нашлись билеты на ближайший рейс. Пожилая женщина беспокойного вида, боявшаяся перевеса, упросила Алексея признать часть ее багажа своим, и на контроле вышла смешная неловкость, когда девушка-сержант после утвердительного ответа Алексея о принадлежности ему вот этой раздутой коричневой сумки, двумя пальцами вытянула оттуда огромный застиранный старческий бюстгальтер бежевого шелка, который, впрочем, по изначальному своему качеству был весьма недалек от парашютного…
Каждый
В том году 7 ноября Арбат был переполнен настолько, что в толпе нужно было пробираться. Два встречных потока, разглядывая друг друга, текли безостановочно – один от Арбатской площади, другой от Сенной. В нескольких местах играли уличные музыканты – это было необычно, неслыханно. Милиция никого не прогоняла, а стояла и слушала вместе со всеми. У многих в глазах сверкал лихорадочный блеск предчувствий. И той поздней осенью, когда он бродил в московской толпе, то задавал себе вопрос, а знают ли все эти люди, что сейчас происходит на окраинах, и догадываются ли, куда все это ведет? Но ответ на такой вопрос и ему самому был тогда известен меньше всего.
Свобода еще не стояла на танке, не возносилась обнаженной грудью над баррикадой, но уже была прелиминированно провозглашена, а ведь ожидание чего-то приятного да и не совсем ведомого, как известно, слаще собственно того, чего ждут и что, являясь в мир, имеет капризное свойство не задерживаться в нем надолго.
Вернувшись в Кашгар, на этот раз Кира с Алексеем поселились в самом центре, где гранитный Мао воздетой дланью благодушно осеняет свое государство. Им уже говорили, что здешний памятник – самый большой во всем Китае. Восходящее и заходящее солнце гранитный Мао встречал в профиль. Он благосклонно смотрел на юг, отвернувшись от границ России. Невольно приходило на ум, что старый дискурс «Восток – Запад» не имеет в этих краях привычного значения. Во всяком случае, в китайской гостинице, в отличие от претенциозного «Семан-отеля», насекомых не обнаружилось и вообще царил привычный европейский комфорт.
– Нас, русских, невозможно обмануть, – с выражением проговорила Кира, удовлетворенно оглядывая номер китайского отеля. – Обмануть себя можем только мы сами.
У Киры в запасе имелось еще несколько суток. Днями они слонялись по улицам, полным чада, живого огня, уличных торговцев, дервишей и очадрованных женщин. А то снова пили кофе, но уже в кафе, устроенном по-уйгурски. Спешить было некуда. В интернет-отчетах, изученных перед их дерзким броском на юг, говорилось только об одном месте в Кашгаре, где можно выпить настоящего кофе, – они нашли пять таких мест; говорилось об одном пункте обмена валют – они нашли еще два; говорилось… в общем, что бы там ни говорилось, за неделю в Кашгаре они сумели разрушить почти все интернетовские мифы и создать свой. В самом деле, что было еще делать неудачникам? Запивать свои неудачи кофе и успокаивать нервы созерцанием подробностей чужой, непривычной жизни. Вот вереница бело-зеленых такси без единого пассажира. Вот повозка с тыквами, влекомая задумчивым осликом. Вот группа высоких худых пакистанцев. Вот детвора в голубых спортивных костюмах, которые служат здесь школьной формой, с пионерскими галстуками на шее. Эти алые треугольники нежнейшего хотанского шелка продавались повсюду, как сигареты. В любой лавке висели они гроздьями, точно связки зеленого лука.
– Слушай, что они с ними делают? – со смехом спросила Кира.
– А вот что, – ответил Алексей, сунул несколько юаней смеющейся толстой уйгурке и повязал на шею Кире этот шелковый платок.
Они нашли старое, сейчас уже недействующее русское консульство, которое располагалось не где-нибудь, а во дворе злополучного, изобилующего тараканами «Семан-отеля» – Мекки упрямых европейцев. Переночевать в комнате, которая, должно быть, хранила воспоминание о Лавре Корнилове, Маннергейме или Николае Рерихе, стоило двести пятьдесят юаней, то есть около тысячи российских рублей образца 2007 года.
Не без волнения Алексей приблизился к одноэтажному зданию в русском колониальном стиле, затерянному в сердцевине Азии, и тут же лишний раз убедился, вспомнив речи Иры Цветаевой, что в этом мире ничто не исчезает бесследно. В двух шагах от бывшего консульства до сих пор существовала мастерская по производству валенок по технологии, оставленной оренбургскими казаками, охранявшими русских дипломатов. Впоследствии остатки русского культурного влияния обнаруживались повсеместно: каждая антикварная лавка предлагала самовары от тульского производителя столетней выдержки, октябрятские значки и старые учебники, набранные кириллицей.
Перед входом в такую вот лавчонку, которыми изобилует старый город, Алексей и задержал взгляд на приглянувшемся ему шерстяном коврике с древним узором Хотана – оазиса, лежащего на краю пустыни Такла-Макан уже в преддверии Тибета и в окрестностях которого пропали злополучные рафтеры. Алексей спросил о цене. Подумав немного, хозяин коврика назвал сумму, превышающую все пределы реального. Заметив на губах покупателя скептическую улыбку, он осведомился о той цене, которую готов дать Алексей. Узнав ее, владелец коврика закатил глаза и воздел руки к потолку своей лавки, как бы призывая в свидетели Всевышнего, что этой цифрой Алексей попрал все человеческие установления и добродетели. Надо сказать, что собственно торг здесь так и происходит: продавец называет заведомо завышенную цену, покупатель – заведомо заниженную, и с этих двух точек они медленно движутся навстречу искомой стоимости. Так Алексей убедился, что в восточном торге нет ничего личного. Продавец как бы отстраняется от вещи и в каком-то смысле одушевляет ее. Он выступает не владельцем, не перекупщиком, рассчитывающим положить в карман барыш, не торгашом, страстно желающим покуситься на ваши деньги, а как бы полномочным представителем мастера и самой вещи, которая по понятным причинам лишена человеческой способности обратить внимание на некоторые скрытые свои преимущества. Поэтому называемая им цена является как бы вынужденной, определяемой исключительно качествами вещи, а не его корыстным произволом. Он лишь следит, чтобы непозволительно низкая цена не нанесла урон достоинству вложенного в нее труда, и указывает на ее выдающиеся качества, а покупателю остается решать, действительно ли вещь ими обладает. Короче говоря, минут через двадцать Алексей вышел из лавки, неся в руке аккуратно свернутый коврик, а случайные уйгуры, наблюдавшие сцену торга с детским удовольствием, смотрели на него как на мудрого, серьезного человека, который твердо знает, что именно он хочет от жизни. Между тем Алексей и сам не решился бы сказать определенно, кто здесь остался в большей выгоде, но недаром говорят: «Вещь стоит столько, сколько готовы за нее заплатить».
А между тем приближалась дата обратного вылета. Нежность находила на Киру волнами, а когда они ниспадали, откатывались, у нее подкашивались ноги. Алексей рассказывал ей об особенностях Эдинбургской жизни, о таинственном Рослине, о доме с привидениями и показывал фотографии своего жилища, нашедшиеся у него в мобильном телефоне. Они мечтали о новой жизни, даже предполагали, как можно будет ее устроить, надеялись, что заберут с собою Гошу и что эти перемены – перемена в их жизни и перемена места жительства – и послужат главным средством к примирению с ним. Впрочем, в понимании Киры все это были пока еще только мечты, а не планы. С Алексеем у них наступила определенность, которой она так желала, но теперь это даже немного пугало ее, так как страшили те решения, которые предстояло еще принять и осуществить. И хотя счастье ее было уже не просто ощущением, а чуть ли уже не прямо осязаемым веществом, она ждала постоянных ему подтверждений, однако Алексей говорил совсем не то, на что она рассчитывала. Казалось, куда больше его занимало вынужденное отклонение от задуманного и выверенного путешествия. То и дело в шутливой форме он утешал и себя и ее, хотя она, конечно, ни в каких утешениях не нуждалась и они ее просто смешили. Скоро она догадалась, что в нем саднит уязвленное мужское самолюбие, и в голове ее не укладывалось, как можно придавать этому такое значение, когда она была рядом, когда она была с ним, как и что вообще могло быть важнее этого? Но он, как будто назло, с какой-то неприятной, даже душевной глухотой продолжал выяснять свои отношения с памирскими высотами, то ли проверяя границы ее преданности, то ли испытывая собственную.
– Все было не зря, кое-что мы сделали, – твердил он, как какую-то мантру. – Сделали, как могли. Наша палатка несколько волшебных ночей стояла между двумя величайшими вершинами Памира. Мы медитировали, позабыв о суете мира, затерявшегося у наших ног. Мы видели пять границ, но остались в границах разумного. Птица Симург помахала нам своим крылом. Светлый лик девочки по имени Аленка вознесся на высоту четырех тысяч четырехсот метров над уровнем моря и истаял в синем пламени сухого спирта. Через сто семь лет после генерального штаба капитана Корнилова мы ступили в эту часть загадочной Кашгарии. Мы сделали, что могли.