Дорога в снегопад
Шрифт:
И еще он подумал впервые в жизни, что этот изменчивый мир, лавировать в котором, как в потоке машин, доставляло ему всегда такое удовольствие, что этот мир лукав, и что жизнь его, Мити, не навсегда; не навсегда эти сильные руки, этот крепкий торс, все это послушное тело может ослушаться, а мир может изменить. И еще он отчего-то подумал, что самые сильные удовольствия – бесплатные.
Кира уже не раз представляла себе, как она скажет ему, что хочет развестись, думала, как вообще все это будет, и мысли об этом угнетали ее. Если не считать Кати Ренниковой, не так-то много было у Киры подруг, с которыми можно было поделиться своими сомнениями, но две
Вот уже много лет Инга работала в крупной немецкой компании, была там на особом счету и пользовалась полной свободой, что позволяло ей в любое время очутиться то в Архызе, то в Камбодже. В поисках простого женского счастья она посетила все эзотерические пункты планеты, но так, похоже, и не остановилась ни на чем конкретном. Вовсе не являясь мужиком в юбке, она прекрасно дружила с техникой и, кажется, даже умела управлять вертолетом. Много раз Инга приглашала Киру разделить ее путешествия, но этому постоянно что-то препятствовало, несмотря на то что дел у Инги всегда было куда больше, чем у Киры.
Личная жизнь ее оставалась тайной за семью печатями даже для Киры, хотя Кира не без оснований полагала, что ее неосведомленность – следствие вовсе не тайн, а как раз их отсутствия. Чаще всего в их разговорах на эту тему мелькало имя некоего Григория, по словам Инги – гениального писателя. Сколько помнила Кира Григория, хотя и не видела его ни разу, столько он работал над книгой, имеющей потрясти мир и круто развернуть судьбу ее автора. Хотя Кира прозревала здесь обыкновенного неразведенца, с Ингой можно было говорить о чем угодно легко и просто. Кире казалось, что стоит ей заикнуться о разводе, то ее осудят все, все назовут ее сумасшедшей, и только Инга, умудренная гималайскими высотами, посмотрит на все это светлым оком благодати.
К счастью, сейчас Инга была в Москве. На Крымском валу только что открылась большая выставка Дейнеки, и они договорились посмотреть выставку, а потом куда-нибудь поехать посидеть и спокойно поговорить.
Разделившись, они бродили по выставке, и Кира, разглядывая этих здоровых, залитых бодрым солнцем мужчин и женщин, живших на холстах, как бы напитывалась их силой и энергией, но вот она остановилась перед небольшой акварелью «Вена. Ринг», и что-то словно бы неприятно укололо ее, потому что несколько раз они с Митей стояли на этом самом месте, которое изобразил художник, и тем весенним утром она любила этот город, любила Митю, и все тогда в ее жизни было прочно и безоговорочно.
– Честно скажу – удивила, – призналась Инга, разглядывая кашгарские фотографии. – Где ж я только не была, а сюда так и не добралась… А это же Фроянов твой? – узнала она на фотографии Алексея. – Ну-у, интересный стал мужчина. Что поделывает? В Москву приехал? – щедро сыпала Инга вопросы, на которые тут же и отвечала. – Ну что сказать тебе, подруга? – задумалась Инга, перебрав фотографии и подробности, которые она схватывала на лету. – Что мы имеем? Нелюбимого мужа…
– Ну, он не совсем не любимый, – робко вставила Кира, на что Инга только криво улыбнулась. – Разваленную семью. И вообще, что с нами в юности случается, только тому верить и можно. Понимэ? – И надолго задумалась о чем-то своем так искренне, что Кира не решилась спугнуть это ее состояние.
– Бери, короче, Фроянова, – приговорила Инга. – Это я тебе говорю.
– У тебя-то как? – спохватилась Кира.
– Григорий вот-вот допишет книгу, – сказала Инга, – и мы съездим в Испанию. Хочу показать ему Барселону.
В другое время Кира, быть может, и не сдержала бы улыбки, а то и подпустила б какую-нибудь шпильку, но сейчас она была настолько благодарна Инге за поддержку, за то, что ее волшебный нрав хоть на время избавил ее от мучений и беспокойства, что только сочувственно покивала и даже поинтересовалась некоторыми деталями предстоящей поездки. Григорию она совершенно искренне желала успехов в работе. Она даже представила себе его сейчас: вот они сидят, празднословят, ловят, хоть и по поводу, пленительные мгновения быстротекущей жизни, а он, далекий, небритый, не жалея секунд, добывает для человечества, в том числе и для них с Ингой, крупицы истины.
После вечера, проведенного в компании Инги Ковалевой, Кира чувствовала прилив бодрости. На все свои проблемы, совершенно, казалось, неразрешимые, она вдруг посмотрела ясным, спокойным взглядом, как на кухонный беспорядок или на остатки застолья, когда четко представляешь себе, что, как и в какой последовательности нужно делать. Но вот останется ли так и дальше, ее брали сомнения. Сейчас же силы и уверенность в себе присутствовали в избытке. Ей хотелось озорства, хотелось хотя бы на время сбросить несколько лет и проблем, и она уже пожалела, что так рано разошлась в этот вечер с Ингой, ведь Инга-то знала толк в озорстве.
На светофоре рядом с ее «Лексусом» остановился сияющий новехонькой заводской краской бордовый «Инфинити». Управлявший им мужчина повернул голову в ее сторону, она перехватила его взгляд, затаенно улыбнулась и, едва зажегся красный, до упора вдавила ногой педаль газа.
Угодников увидел свет в славном русском городе Ельце, который время от времени подбрасывает в столицы разного рода талантов и самородков. Угодников и являлся и талантом и самородком, но при этом он не был первооткрывателем и был хорош на вторых ролях, и вот на этих-то ролях замены и цены ему не было. Он обладал редкой способностью, – точнее, она в нем отсутствовала: ему неведома была зависть, и родись он во Франции в эпоху Наполеоновских войн и избери военную карьеру, о лучшем маршале маленький император не мог бы даже помыслить. И хотя он, Угодников, в большей степени чувствовал себя организатором науки, а не ее, так сказать, жалящим истиной стилетом, и у него была научная страсть, которой он по бедности кафедральной жизни уже много лет мог предаваться только урывками. И это тоже была лево-правая висцеральная асимметрия у млекопитающих, по которой томился его сокурсник. Своим фанатизмом он, пожалуй, превосходил и самого Алексея; научная истина в его понимании была высшим и единственным мерилом добра и зла, самого человека и мира в целом, многие из явлений которого для него просто не существовали.
Едва Угодников поверил, что замыслы Алексея вовсе не маниловские проекты, он развил нешуточную деятельность. Обычно несколько понурый, словно бы в воду опущенный, он преобразился: плечи у него расправились и сам он стал казаться как-то выше и представительней. Первым делом он списался с Натой Лабурцевой, которая вот уже лет восемь работала в Канаде, и еще с несколькими им обоим знакомыми людьми. Добился он встречи с могущественным академиком Скулачевым и заручился с его стороны обещанием помочь с помещением, то есть, иначе говоря, хотя бы не препятствовать их начинанию, которое, чем больше усилий прилагал Угодников, какой-то силой его желания начало стремительно обрастать плотью.