Дорога в снегопад
Шрифт:
Как ни странно, встреча с загадочным Андреем Николаевичем, которая поначалу так напугала Алексея и отвратила его от планов устроиться дома, понемногу показала себя и с другой, как бы противоположной стороны. Угодников, от которого Алексей не сделал секрета о своей встрече с одним из хозяев нынешней жизни, поглядел на все это куда более спокойно. Конечно, он и не собирался воспользоваться предложением Андрея Николаевича или, чего доброго, подталкивать к этому Алексея. Просто он понял, что теперь в союзничестве с Алексеем можно и даже нужно налаживать свое научное дело – наподобие центра имени Алмазова в Петербурге.
Несмотря на свою понурую внешность, в душе Угодников оставался оптимистом. Положение науки в России да и самой России он находил тягостным, правительство –
Правда, слишком свеж был пример Олега Кулефеева, о котором с таким вдохновением рассказал Угодников Алексею во время их первой встречи. С другой стороны, и Олег Кулефеев относительно самой науки был все-таки не Алексей Фроянов.
В 2007 году, как, впрочем, в предыдущие и последующие, в России не признавались степени западной научной иерархии, потому Алексею, чтобы продолжить свою деятельность на том уровне, на котором он вел ее в Эдинбурге, надо было становиться доктором отечественных наук. Для защиты докторской требовался научный консультант, и после недолгих размышлений Алексей остановился на кандидатуре Вадима Михайловича Извекова, отце Кати и тесте Кости Ренникова.
В субботу 4 ноября с этим предложением он отправился к нему на станцию метро «Университет». Вадим Михайлович жил в том же доме, что и профессор Простаков, и, проходя по двору, Алексей с грустью посмотрел на знакомые окна. У Простакова была дочь одного примерно возраста с Алексеем, но он совсем ее не знал.
Домашнее облачение Вадима Михайловича было поопрятней дачного, однако ж немногим от него отличалось. Квартира была просторная и казалась бы огромной, если бы не книги, которыми от пола до потолка буквально были заставлены все ее стены. Вадим Михайлович провел Алексея на кухню, тоже не вполне свободную от книг, и, пока хозяин приготавливал чай, Алексей изложил суть своего дела.
– И что же, позволь спросить, – искоса посмотрел Вадим Михайлович на Алексея, – одни лишь альтруистические побуждения подвигают тебя на такой выбор?
Алексей вздохнул.
– Понятно, – тоже почему-то вздохнул проницательный Вадим Михайлович, хотя тут же сказал: – Да и не вздыхай, потому что то, что заставляет тебя вздыхать, может быть, поважнее. Ну, рассказывай.
Едва прозвучало имя Киры, как Вадим Михайлович встрепенулся.
– Киру помню, – удивленно как-то молвил он. – Хорошая девочка. Дочка у нее, по-моему? Наша Катя с ней дружит. Наша Катя вообще с кем только не дружит. – Произнеся имя дочери, Вадим Михайлович нахмурился и испытующе посмотрел на Алексея, от которого не укрылись горечь последней фразы и ее скрытый смысл.
Вадим Михайлович никогда особенно не любил Костю, считал, что тот продал науку, мечтал он о совершенно другом зяте, но теперь, когда случился разрыв, решительно принял сторону Кости, а дочь свою поневоле осудил. И сейчас, это было видно, он испытывал за Катю самый неподдельный стыд.
Он испытующе посмотрел на Алексея:
– Знаешь, небось?
Алексей неохотно кивнул.
– Ты мне скажи, – воскликнул Вадим Михайлович, – с ума, что ли, все посходили?
Алексей смутился, ибо понимал, что защищать Катю, мотивы которой были до такой степени ему понятны, нелепо, да и Косте он искренне сочувствовал. Вадим Михайлович терпеливо ждал.
– Детей бы им надо. Нет детей, вот и бесятся, – сказал он неуверенно и вопросительно глянул на Алексея.
– Дети не панацея, – возразил Алексей.
– Ну, рассказывай, – снова повторил Вадим Михайлович, оставив в покое блудную дочь, и Алексей и вправду начал было рассказывать, но Вадим Михайлович не был бы самим собой, если б буквально через несколько мгновений не свел лирическое повествование Алексея на свои излюбленные вопросы.
– Круг общения – вот в чем дело. Как говорится, с кем поведешься. Если нет морали в одном, нет и в другом. Как-то раз, – Вадим Михайлович оживился, закинул ногу на ногу и рассмеялся, – сейчас ты поймешь, в чем тут дело, – привезли они с Костькой к нам на дачу своих друзей. Ну, – развел он руками, – ты меня знаешь, мы всем рады, а разговоры тем не менее случаются любопытные. Так вот, гости эти – девяностой закваски. Чубайс у них икона, Гайдар и того повыше.
– Фреска, – подсказал Алексей. – Энколпион.
– Ты шутишь, – вздернул подбородок Вадим Михайлович, – а мне не до шуток было. Как они на меня набросились! Как набросились, стервецы! Там уж до того дошло, что меня и виноватым чуть не сделали и за то, что Путина выбрали, и за то, что народ наш реформ не желает принимать. А как, позвольте спросить, ему желать? Это ему смерти своей желать? Ради кого? Во имя чего? Для них-то большая разница между девяностыми и нынешним подлым авторитаризмом. Тогда, видите ли, так называемая свобода – сейчас серая мышь пришла, все запасы свободы поела. Да только пенсия уже шестнадцать лет одинаковая – что при свободе, что при мыши серой, так что никакой такой принципиальной разницы. Вот сегодня, кажется, четвертое ноября на дворе. – Вадим Михайлович, обернувшись, глянул себе за спину на отрывной календарь. – Новый праздник вместо седьмого ноября придумали – День народного единства. А какое, спрашивается, может быть единство у нищего пенсионера с Дерипаской? Если б помыслы их были чисты, если бы они уважали человека, а не капитал, так сделали бы праздником девятнадцатое февраля в честь того, что в тысяча восемьсот шестьдесят первом году миллионы русских людей свободу наконец обрели, что большинство народа в гражданских правах с меньшинством наконец сравнялось.
Алексей повел плечом, и Вадим Михайлович, превратно истолковав этот непроизвольный жест как знак того, что готовятся возражения, замахал руками:
– Спору нет, и тогда не все, слава богу, сделали, но взять как символ, наметить вектор, показать всему свету, в чем мы видим идеал. Так нет же – День народного единства. Единство им, видите ли, нужно, чтобы головы морочить обобранным, неграмотным людям. Свобода, мол, есть. Одно только плохо – злобные враги заморские ей угрожают. А не стыдно, когда люди-то с голоду дохнут, облик человеческий теряют, о свободе говорить?
– Тем, кому стыдно, и не говорят, – заметил Алексей, но Вадим Михайлович в очередной раз нырнул в какие-то новые глубины своей мысли и на замечание Алексея ответил мельком и довольно рассеянно. Он поднялся из кресла, подошел к стеллажу с книгами и после недолгих поисков выдернул одну.
– Вот, – сказал он, торопливо листая ее, чтобы найти нужное место, – вот он вечный наш обман, вечный камень наш преткновения: «Враждебно относясь к “формализму” строгих парламентских форм, они уже готовились вернуться к очень старой формуле: “Не учреждения, а люди, не политика, а мораль”. Со времен Карамзина у нас эта подозрительная форма скрывала в себе реакционные настроения». – Прочитав это, он вопросительно глянул на Алексея, захлопнул книгу и сказал: – Ну что ж. Учреждений и социальных институтов всяких мы понасоздавали на все случаи жизни. А жизни-то и нет. А жизни нет, потому что нет людей. Нет этой самой морали. Так что люди, люди и еще раз люди. Людей у нас нет. Бог живет в тебе тобой. Понимаешь? Это хоть и в Индии сказано, нас тоже касается.