Дорога в снегопад
Шрифт:
Выдержав небольшую паузу, Валерий Иванович начал читать:
Отчизны верные сыны
Лежат на кладбищах страны
В холодных лапах тишины
Той, необъявленной войны.
Мальчишки двадцати годов
Из деревень и городов…
А кто-то скажет: «Рок таков»! —
И не поймет увечья слов.
Лежат, застывши на века,
Но чья-то женская рука
Седую прядь смахнет с виска.
И соль слезы опять горька.
Какая-то женщина, по возрасту подходящая не к матери, а скорее к состарившейся невесте, не сдержала рыданий, и другая,
Он был кровиночкой ее.
И было доброе житье.
Но снайпер – щелк! – и забытье…
И стаей в небо – воронье!
В воздухе появились редкие снежинки, невесомыми зигзагами медленно опускавшиеся к земле, и Алексей кстати или некстати вспомнил про бабочек-поденок, живущих на реке Урал. Водитель «буханки», на которой привезли аппаратуру, курил сигарету без фильтра, космы голубого дыма выползали из наполовину открытого окна машины и растворялись в сером воздухе.
А мне был друг… Тебе был брат…
Больной стране – простой солдат
И плановый процент утрат,
Заложенный в статьи затрат.
И гром разверзнутых небес
Не сотворит святых чудес…
Министр сядет в «Мерседес»
На выходной уедет в лес…
Виктор Петрович Разумнов встретил строфу с «Мерседесом» спокойно и даже сочувственно. Наверное, «Мерседеса» у него еще не было, а другие марки тут не упоминались. Алексей покосился на стоящего рядом человека – человек этот был грязно одет, небрит, красные глаза его сочились не пересыхающим алкоголем, это был бездомный. Возможно, это был какой-то бывший солдат, участник локального конфликта, но почему-то более правдоподобной казалась мысль, что тут были единственное место и время в городе, когда он, просто опустившийся человек, мог ощутить свою равность всем другим людям.
Голос чтеца воздрожал и усилился, вонзая звонкие звуки слов в студеный воздух:
Но безутешна будет мать!
А СМИ трусливо будут лгать
И чей-то рейтинг поднимать…
А я начну свой счет опять…
Дальше говорил представитель самих местных ветеранов – парень в оранжевом пуховике с непокрытой взъерошенной головой.
– Дорогие друзья, – начал он, – дорогие матери! Мы собрались сегодня здесь, чтобы почтить память наших товарищей, с которыми бок о бок мы защищали Родину от ее врагов. Сегодня мы вернемся домой, многих из нас встретят жены и дети, родители. А есть среди нас те, – он повернул голову к матерям, – которые унесут свое горе в свои дома и останутся наедине с ним. Там они будут вспоминать своих сыновей, не доживших до сегодняшнего дня…
Алексей с недоумением посмотрел на оратора и с испугом на матерей и подумал, что можно было бы, наверное, подбирать более щадящие слова, но было видно, что эти слова, составленные как будто специально для того, чтобы ранить душу, находят дорогу к их сердцам. Все, что говорилось, матери слушали жадно и внимательно.
Снег пошел гуще. Озябшие дети заботливо прикрывали ладонями свои свечи. Батюшка, опустив глаза долу, ежился в своей куртчонке и согнулся в три погибели, но даже в этом положении все равно возвышался над всеми прочими, как колодезный журавль.
Алексей, стоявший с самого края площадки у армейского ГАЗ-66, который доставил солдат почетного караула, вышел на тротуар и закурил. Отсюда, из-за низкой чугунной ограды, оставшейся в наследство от царских времен, он увидел как бы целиком всю картину. Бывшие солдаты, все как один без шапок, морщились от снега и переминались в холодных ботинках, но в глазах их прочно стояло какое-то выражение серьезной сопричастности. Они не отличались ни ростом, ни статью. Казалось, что за последнее столетие Родина-мать выгребла из своих закромов все самое мощное, все самое красивое, но даже то, что осталось, продолжало какую-то вековую, упрямую работу. Дети не забывали следить за огоньками свечей.
И это сборище небогато одетых людей показалось ему маленьким и жалким даже в этом маленьком городке. Не верилось, что всего в восьмидесяти километрах отсюда находится Москва. Мимо по дороге проезжали автомобили, и некоторые водители с любопытством поворачивали головы. Было ощущение, что никому в целом мире дела нет до этой горстки людей, что слова, которые они произносят, напоминают отчаянные заклинания в пустоту, что Родина-мать, ослепленная снегом, не видит их, что Москва, на которую, может быть, здесь еще уповают, живет какой-то совсем другой, чужой жизнью и не верит уже не только чужим слезам, но давно смеется и над своими. Сердце его сжалось от жалости к этим людям, от всего происходящего, и в то же время он почувствовал удовлетворение от того, что он сейчас здесь оказался вместе с ними.
Последним говорил тот самый высокий нескладный молодой священник в скуфейке и в серой куртке, надетой поверх подрясника. Его утешение длилось недолго, и напоследок он сказал:
– Будем помнить, что мы верим в Бога не мертвых, но живых.
На этих словах два сизых голубя влетели в каре, сделали круг над заснеженной клумбой, из которой торчали сухие почерневшие стебли прошлогодних цветов, и деловито заходили вдоль нее, выклевывая что-то с затоптанной, заснеженной земли.
– Митинг… – сказал было пожилой поэт, но тут из-за спины Родины-матери хлопнули выстрелы почетного караула. Стрелки дали три залпа, после чего пожилой поэт все-таки объявил митинг закрытым. Снова зазвучал государственный гимн. Бездомный снял свою грязную шапку и чинно держал ее в полусогнутой руке. Красные похмельные глаза его влажно блестели.
После митинга школьники с кадетами отправились продолжать обучение, а матери и ветераны переместились в ночной клуб с громким, непонятным и совсем, на взгляд Алексея, неуместным в этом старорусском городке названием «Gizo», где были устроены поминки и церемония в некотором роде имела продолжение. Угощение состояло из тушеной капусты, вареной картошки и тонко нарезанных ломтиков колбасы. В прозрачных кувшинах ядовито желтела фруктовая вода. Пока матери рассаживались за столы, участники «Музыкального десанта» отправились переодеваться за кулисы танцпола и скоро явились во всей красе – в голубых беретах, в песочных «афганках», на которых красовались разнообразные награды. Немедленно они приступили к делу и буквально завалили собравшихся песнями и стихами.
В перерыве Паша – тот самый парень в оранжевой куртке, участвовавший в митинге, – взошел на танцпол. Трое других его товарищей, держа в руках однотипные полиэтиленовые пакеты и гвоздики, встали по обе его руки.
– Сейчас, – объявил Паша, – мы хотели бы выразить благодарность матерям, вырастившим таких прекрасных сыновей. – И стал пофамильно вызывать матерей.
Женщины поочередно вставали из-за стола и, поправляя юбки, выходили к танцполу. Они были довольно разные, одетые в дешевый трикотаж, со следами прошедшей жизни на своих лицах, с бесхитростно наложенным макияжем.