Дорога в снегопад
Шрифт:
Он наметил отъезд на пятнадцатое января, чтобы побыть в Новый год с матерью, и съездил на кладбище к бабушке. Было ветрено, и березы, которыми оно поросло, тяжело раскачивались, то сходясь, то расходясь кронами где-то высоко над могилами, и этот беспокойный ветер, казалось, выдувал из головы все мысли.
Все, что еще связывало его с Кирой, было обещание позвонить Гоше. Узнав о том, что мать его будет теперь жить на Барклая, он стал пропадать теперь уже из этого дома, временно поселившись у одного из своих товарищей.
Алексей позвонил Гоше и пригласил
– Да не надо в кафе, – отказался Гоша. – Не хочу. Что еще за буржуазность, – буркнул он.
– Ну, хорошо, – согласился Алексей, они вошли в сквер перед фасадом бывшего кинотеатра «Украина» и остановились под высоким кленом у скамейки, наполовину заваленной бурой листвой вперемешку со снегом.
– Ты знаешь, – сказал Алексей, – твой отец попал в беду.
– Я знаю, – тихо отозвался Гоша.
– Понимаешь, – снова заговорил Алексей, проследив тихое движение детской коляски, которую катила мамаша с каким-то отрешенным от города лицом, – ты хотел исправить этот мир, наказать его, а он, оказывается, способен наказывать сам себя. И что мы должны делать в таком случае – добивать или проявить сострадание?
Гоша насупленно молчал.
– Сын за отца не отвечает, – наконец сказал он.
– Бывает, что отвечает, – сказал Алексей, – бывает – нет.
– Это как-то сложно.
– Сложно, – согласился Алексей. – Можешь жить с чистой совестью – у вас ничего не осталось. Только квартира на Барклая, где ты с бабушкой живешь. И там будет теперь жить твоя мама. И она там, по сути, одна, потому что бабушка ей в тех делах, которые творятся, не помощник. Как ты думаешь, легко ей?
Гоша молча вертел в пальцах наушник от МР3-плеера, из которого доносилось какое-то музыкальное неистовство.
– Она будет теперь работать. В РИА «Новости». Переводить ленту новостей. Так что, видишь, к буржуинству это мало имеет отношение… Ты же хотел быть, как большинство? – Алексей повернул лицо к Гоше, но тот упрямо держал голову в профиль. – Георгий, вот что я скажу: оставайся анархистом, читай Кропоткина с Лавровым, пиши конституцию вашей алтайской республики – никто тебе и слова не скажет. При всем при этом тебе только надо быть с ней.
Гоша выглядел осунувшимся и сутулился, но это, скорее, было следствием уличной промозглости. Как бы то ни было, он совсем не был похож на того задорного самоуверенного парня, каким предстал перед Алексеем в середине лета в экологическом лагере протеста. Сейчас он был растерян и в отношении его к Алексею проступало доверие. Ему почудилось, что этот взрослый человек, который казался ему сильным, даже почему-то отважным, должен знать ответы на все вопросы.
– Почему все так? – тихо спросил он.
– Э-эх, Гоша, Гоша, – вздохнул сильный и даже почему-то отважный человек. – Если бы я знал. Если бы я знал… Что слушаешь? – поинтересовался он, кувнув на МР3-плеер.
– Так, – нехотя ответил Гоша. – Вы не знаете. Группа одна. «Адаптация» называется.
– Можно?
Гоша пожал плечами и передал наушник Алексею.
«Страны третьего мира помнят историю Рима, – услышал Алексей надрывный голос Ермена Анти, – что же здесь с нами стало, что же здесь с нами было?»
– Ничего, в кассу, – сказал Алексей, дослушав композицию и возвращая наушник. – Дай-ка я расскажу тебе одну историю. Даже не историю, а так, просто скажу несколько слов. Когда-то давно, довольно много лет назад, я был молод, не так, как ты сейчас, постарше, но тоже очень и очень молод. Я готовился к интересной и приятной жизни. Но тут в нашей стране начались перемены, благодаря которым я очутился на обочине жизни. Впрочем, в те годы вся она, жизнь то есть, была обочиной. Я был знаком с одной девушкой, которая мне очень нравилась, и я мечтал жениться на ней. Но я был беден, а зарабатывать так, как это делало большинство, не хотел. Мы с ней поругались как-то – так, ничего серьезного, пустяки, одним словом. А вот помириться так и не смогли. То есть мы, конечно, помирились, но замуж она вышла за другого… Я к чему тебе это все рассказываю? – спохватился он, но Гоша его перебил:
– А кто она была, эта девушка?
– Не важно, – поморщился Алексей. – Не важно. – И вдруг подумал, что этот мальчишка мог бы быть его ребенком. – Ты вот говоришь: «Все равно она будет на них работать, в этой системе». А ты разве не в их школе учишься?
Гоша задумался.
– Видишь ли, эта система дурна, конечно, но не вся, не тотально. Так вот, к чему это я. Был у меня научный руководитель, его уже нет в живых сейчас, и он заметил, что я стал пить и опускаться. И однажды, видимо, когда ему надоело смотреть на все это, этот человек спросил меня: «Почему ты пьешь?»
– А я не пью, – упрямо сказал Гоша.
– Да не в этом дело. Правильно делаешь. Ты дослушай. И я так ему ответил: «Я пью, потому что мне невыносимо видеть то, что творится вокруг, а сил для того, чтобы изменить это, в себе не нахожу. Потому что ничего из того, что я задумывал, у меня не получилось, и в этом не моя вина. Потому что любовь мою продали за деньги, а я не родился на свет для того, чтобы делать деньги. А науку здесь сейчас делать невозможно». Тогда этот человек спросил меня: «Тебе, наверное, кажется, что ты очень любишь свою родину?» – «Да, – ответил я, – люблю. И вовсе мне это не кажется». – «Так вот знай, – сказал он мне, – что родина это не только ее история и природа, не только ее архитектура, это еще и ты сам. Если ты превратишься в животное и умрешь, кто же останется жить здесь? Ты устранишься от жизни, кто-то еще устранится, третий, пятый, десятый – кто же останется? Если у России и есть враги, то они только и ждут, чтобы все мы рассеялись по лицу земли и сгинули», – вот он еще что сказал.
Гоша молчал, на лице его изображалась работа мысли.
– Вот эта скамейка, на которую мы не можем сесть, потому что она неубрана, – заметил Алексей, – это не только их скамейка – это и наша с тобой скамейка.
Гоша натянул перчатки и несколькими ловкими движениями сбросил со скамейки неубранные листья и закаменевшие комья снега.
– Знаешь, – добавил еще Алексей, вспомнив как-то очень кстати Вадима Михайловича и его нелепое нестяжательское облачение, – честно тебе скажу, я не очень-то верю, что мы можем изменить мир. Но я глубоко убежден, что, если нас в нем не будет, он будет несравненно хуже, чем он есть сейчас.