Дорогами Чингисхана
Шрифт:
Байяр устанавливал походную печку — металлический куб из листового железа, который можно было складывать и перевозить в сумке на вьючном пони. Оснащенное трехколенной жестяной трубой, это хитроумное устройство было в высшей степени эффективным. В нее закладывали топливо и разжигали. В отверстие в верхней части плиты устанавливался большой котел воды, и через десять минут он бойко закипал. Байяр заваривал чай, первую трапезу за день. По качеству тот чай, который он доставал из полотняного мешочка, наподобие большого кисета, был наихудшим из всех возможных. Это был плиточный чай, импортируемый из Китая по самой низкой цене. Зная презрение, с которым китайцы относились к монголам, по-прежнему глядя на них как на неотесанных варваров из-за Великой стены, неудивительно, что они отправляют в Монголию такую дрянь, либо же неимущие монголы не в состоянии позволить себе что-то получше. Плитки чая, которые получают монголы, спрессованы из чайных веточек, пыли и сметенного с пола фабрики мусора, и настоящего чайного листа в них мало. По текстуре и цвету кирпичный чай походил на комок высушенного торфа, так что необходимое количество чая для заварки приходилось
Ко всему этому пастухи-монголы относились с полным безразличием. Их не волновало, что кухня у них — одна из самых рудиментарных в мире, и этот факт вызывал горестные стенания еще со времен самых первых европейских путешественников, попадавших в Монгольскую империю. «Хлеба у них нет, равно как зелени и овощей и ничего другого, кроме мяса; да и его они едят так мало, что другие народы с трудом могут жить на это», — жаловался Карпини, который, как член монашеского братства, наверняка был привычен к простой пище и периодическим постам, но именно он заявлял, что пища монголов в той же степени скудна, что и антисанитарна.
Скатертей и салфеток у них нет… Они очень грязнят себе руки жиром от мяса, а когда поедят, то вытирают их о свои сапоги, или траву, или о что-нибудь подобное… Посуды они не моют, а если иногда и моют мясной похлебкой, то снова с мясом выливают в горшок. Также если они очищают горшки, или ложки, или другие сосуды, для этого назначенные, то моют точно так же.
Пржевальский с той же едкой критикой обрушивался на монголов за то, как они делают чай.
Приготовление его производится отвратительнейшим образом. Начать с того, что посуда, в которой варится подобный нектар, никогда не чистится и только изредка вытирается внутри сухим аргалом, т. е. лошадиным или коровьим пометом. Вода употребляется обыкновенно соленая, а если таковой нет, то в кипяток нарочно прибавляется соль или сырой курдючный жир. Затем крошится ножом или толчется в ступе кирпичный чай, и горсть его бросается в кипящую воду, куда прибавляется также несколько чашек молока. Для того чтобы размягчить твердый, как камень, кирпич чаю, его предварительно кладут на несколько минут в горящий аргал, что, конечно, придает еще больше аромата и вкуса всему напитку. На первый раз угощенье готово. Но в таком виде оно служит только для питья, вроде нашего шоколада, или кофе, или прохладительных напитков. Для более же существенной еды монгол сыплет в свою чашку с чаем сухое жареное просо и, наконец, в довершение всей прелести, кладет туда масло или сырой курдючный жир. Теперь можно себе вообразить, какую отвратительную мерзость представляет подобное яство, какое монголы потребляют в неимоверном количестве!
Выпить в течение дня 10 или 15 чашек, вместимостью равных нашему стакану, — это порция самая обыкновенная даже для монгольской девицы; взрослые же мужчины пьют вдвое больше. Чашки составляют известного рода щегольство, и у богатых встречаются из чистого серебра китайской работы; ламы иногда делают их из человеческих черепов, которые разрезаются пополам и оправляются в серебро.
Нас с Полом снабдили маленькими медными чашкам традиционной формы, но современного изготовления, и мы с радостью отметили, что ситуация с лагерной гигиеной с эпохи Пржевальского значительно улучшилась. Вдобавок мы очень проголодались, так как не ели целый день и готовы были волками наброситься на любую еду, какую нам предложат. Однако вскоре мы обнаружили особенность монгольской кухни, не претерпевшую изменений со времени путешествий Пржевальского: свою еду монголы готовят, опуская ее в кипящую воду, и больше никак. На протяжении нескольких следующих месяцев очень редко доводилось видеть, чтобы кто-то утруждал себя тем, чтобы жарить на огне, на решетке, как барбекю, или — если можно раздобыть жир — даже поджаривать походную еду. В Монголии мне доводилось слышать такое оправдание: у занятого делами пастуха, даже когда он возвращается домой в свой гыр, обычно нет времени готовить или есть какую-то другую еду. Но совершенно очевидно, что подобное оправдание неверно для долгих вечеров. Ответ, по-видимому, в том, что монгол любит вареную еду, и ничто иное его не интересует. Когда Док, наш завзятый рыболов, на следующий вечер поймал с полдюжины великолепных рыбин, похожих на форель, обращение с ними было тем же самым. Улов выпотрошили, порезали на кусочки, а затем побросали в кипящую воду, отчего весь вкус при варке улетучился.
Несколько наших спутников рыбу Дока встретили с подозрением; предпочтение они отдавали бараньему мясу — когда можно было раздобыть баранину. Остальные виды мяса нравились им намного меньше — хотя во времена Карпини монголы, как писал тот, с удовольствием ели мясо собак и лис, конину и даже платяных вшей, приговаривая: «Почему бы мне их не есть, ведь они кусают моего сына и пьют его кровь?» Карпини мрачно замечал: «Я видел даже, как они едят мышей».
Монгольские спутники говорили нам, что с удовольствием ели бы говядину, верблюжатину — при необходимости, а лошадиное мясо — если заставят. Но баранина, безусловно, была у них в фаворитах, и они с готовностью демонстрировали, как правильно зарезать барана и приготовить его, хотя при наблюдении за их действиями требовались крепкие нервы и отсутствие излишней брезгливости. Чтобы зарезать животное, пастух заваливает барана на спину и встает на него коленом, похожим образом борец-рестлер удерживает своего противника. Затем очень острым ножом ловко вспарывает барану живот и, пока животное еще живо, запускает руку в брюхо как можно глубже, до аорты и пережимает ее, останавливая сердце. Через несколько мгновений голова барана заваливается набок, и животное умирает, почти не пролив крови. Затем с барана быстро сдирают шкуру, туша свежуется, причем выбрасывается только полупереваренное содержимое желудка. Остальное — потроха, голова, мясо, кости — считается съедобным и рано или поздно будет сварено
Даже если кому-то и удастся уклониться от угощения самыми худшими из бараньих потрохов, то избежать однообразия меню будет трудно. Обычный рацион пастухов в конце весны состоит всего-навсего из двух блюд: баранина и чай. Либо вы начинаете с кусков вареной баранины и заканчиваете чаем, либо сначала приступаете к чаю, а завершаете трапезу кусочками бараньего мяса. Единственное отклонение от общепринятого имело место лишь однажды: утром Дампилдорж свалил баранью голову в угли от костра, и я подумал было, что на завтрак у нас будет, вероятно, жареная баранья голова. Но нет, просто он захотел опалить шерсть. Обугленную голову вытащили из костра хворостиной, тоненькие стружки мяса и мозга были срезаны и извлечены кончиком ножа… и брошены в тепловатый чай.
При каждой трапезе подавали соль, но перца не было и в помине, и в кипящий котелок бросали брикеты плоской и безвкусной китайской мучной лапши. Никаких овощей не бывало, во многом к разочарованию Пола, поскольку он был вегетарианцем. Положение было в точности таким, как предупреждал еще Карпини; к тому же официальный справочник по Монголии с изворотливой неискренностью похвалялся, что «страна полностью обеспечивает свои потребности в овощах». Сделать подобное заявление никакого труда не составляет. В сельской местности араты вообще не употребляют в пищу свежих овощей. Слишком суровый климат не позволяет выращивать большую часть зелени, а гыры слишком часто переносят с места на место, чтобы имело смысл городить огород — в буквальном значении. Кроме того, пастухи питают отвращение ко всякому земледелию.
Теоретически, подобный несбалансированный рацион и недостаток витаминов должны пагубно отразиться на здоровье монголов, но в действительности этого не происходит. Напротив, выглядят они исключительно здоровыми людьми, и нередко можно встретить в сельской местности мужчин и женщин, которым уже перевалило за девяносто, а они необыкновенно крепки. Как и в случае с Байяром, определить настоящий возраст монголов трудно. Особенно это касалось мужчин, которые казались лет на десять-пятнадцать моложе, чем на самом деле. Еще более невероятным было то, что летом, как я узнал позже, пастухи, имея много свободного времени, употребляют такое количество алкоголя и продуктов с высоким содержанием холестерина, которое для других стало бы смертельным. Их крепкое здоровье можно объяснить только тем, что пастуху приходится вести невероятно активную жизнь, и, как в случае с монгольскими лошадьми, выживают лишь самые приспособленные.
Выносливость монголов повергает в трепет. В первый день нашего перехода погода была такой холодной, что Пол ехал в андской шерстяной шапке, а я как можно глубже натянул на голову армейскую шапку с флисовой подкладкой. Тем не менее мочки ушей у меня начали кровоточить в местах обморожений, вызванных просто-таки режущим ветром. Монгольские пастухи, наоборот, считали, что день выдался для весенней погоды приемлемо мягким. У дээлов очень длинные рукава, которые можно отворачивать на шесть дюймов ниже кончиков пальцев, как настоящие варежки, но монголы и не думали так поступать, а их головные уборы в виде шерстяных шляп или традиционных шапок со стальными навершиями оставляли шеи и уши открытыми. Вечером, когда разбили лагерь, мы с Полом поставили нашу маленькую горную палатку и раскатали двойные спальные мешки. Герел, Ариунболд и группа монгольских художников, а также волонтеры разместились в потрепанной брезентовой палатке. Но араты просто выбрали место, где от постоянно дующего ветра кое-как укрывали низкие кусты ивы со спутанными и лишенными листвы ветвями. Пастухи уложили седла на землю рядком, вплотную одно к другому, образовав символический щит от ветра, расстелили снятые с лошадей потники и легли под открытым небом, прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее. Ночью температура упала до минус двенадцати, а из-за коэффициента резкости погоды, должно быть, было еще хуже. Однако в таких условиях, где людям менее закаленным грозила гипотермия, пастухи отлично выспались.
В четверти мили от нашей стоянки находилась так называемая «Могила Чингисхана»: на невысоком, поросшем травой холме стоял каменный саркофаг — четыре огромные каменные плиты, поставленные на ребро, образовывали боковые стенки того, что некогда было громадным гробом. Пятая плита, крышка саркофага, отсутствовала, да и боковины покосились. Столь скромный саркофаг никак не мог быть настоящей гробницей Чингисхана, к тому же по своему стилю вырезанные на каменных плитах рисунки относятся к более позднему периоду. Это было захоронение куда менее значительного монгольского вождя, жившего в другую эпоху, но тем не менее было понятно, почему выбор пал именно на этот холм. Место для последнего упокоения мертвого племенного вождя выбрали так, чтобы с него было видно все, что было самым важным в жизни правителя. Погребение расположено не на вершине, а немного южнее, на склоне, откуда открывается господствующий вид на широкую долину. Могила обращена к теплу солнца, от нее открывается вид на щедрые зеленые пастбища, на близлежащий источник воды и на просторную, защищенную от ветра открытую долину, где племя, вероятно, пасло без опаски табуны своих коней. Это великолепная картина, место на все времена, и я не могу представить себе места более прекрасного и подходящего для могилы кочевника.