Дороги товарищей
Шрифт:
А Женя то горделиво выступала на самых носочках туфель, то вдруг сорвавшись с места, неслась по сцене с такой стремительностью, что длинный подол ее цветастого платья, казалось, не успевал за ее движением.
Всеволод не шутил: это был действительно коронный номер концерта.
Закончив танец особенно красивым па[70], Женя присела и стремглав кинулась за кулисы. Бойцы несмолкаемо рукоплескали. Женя выбежала и снова поклонилась. Крики «бис», «браво», «еще» оглушили ее. Она сделала по сцене вихревой круг. Зал продолжал грохотать. Забившись в угол за сценой, Женя плакала
«Желаю вам всем, всем жизни, жизни и победы!»
Шумный успех сопутствовал артистам во время выступления и в других госпиталях.
Но потом агитбригада распалась. Фронт все приближался к Чесменску, и было теперь не до этого…
Женя и Соня уже учились на курсах медицинских сестер при госпитале в школе имени Ленина.
Занятия проходили в подвальном этаже школы, в бывшей физико-химической лаборатории, где совсем недавно Женя и Соня держали последний экзамен.
Теперь в этом классе тощий крикливый старичок в тюбетейке — знаменитый хирург, профессор Тюльнев читал будущим сестрам лекции о переломе костей, о слепых и сквозных ранениях, шоках, травмах и инфекциях. Профессор горячился, бегал от двери к доске, ладонью хватал себя за подбородок и грозил кому-то пальцем. В его нервных жестах и визгливом голосе было что-то детское, наивное и комическое. Однако курсантки не улыбались: тощий старичок был воплощением святого медицинского искусства. Они знали, что подвижное лицо хирурга становилось каменным, когда он появлялся, как белый бог, в операционной, а его длинные руки, на уроках беспорядочно летающие из стороны в сторону, делались чуткими и точными, когда он брал гибкими пальцами инструмент. Конечно, он был чудаковат, этот профессор, но говорят, что люди большого ума и искусства всегда отличаются некоторой оригинальностью.
Потом девушки поднимались с нижнего этажа наверх — в светлые палаты, где даже воздух, несмотря на свежесть, был как бы пропитан человеческим страданием…
Однажды профессор Тюльнев вызвал подруг и сказал, что они будут присутствовать на операции.
Санитары внесли раненого.
— Быстро! Живо! — резким, но спокойным голосом приказал Тюльнев ассистенту, натягивающему резиновые перчатки на руки профессора.
Женя взглянула на оперируемого и едва не закричала от ужаса. Соня с силой сжала ее руку и прошептала:
— Борька Щукин!
…После операции профессор с неудовольствием спросил подруг, почему они шумели. Бледная, расстроенная Женя объяснила ему, что оперируемый — их товарищ, с которым они учились в десятилетке, в том классе, где сейчас операционная, и парта Бориса Щукина стояла почти на месте операционного стола.
Профессор взял Женю двумя пальцами за подбородок и взглянул ей в лицо, словно увидел впервые.
— Я этого не знал, иначе присутствия на операции не допустил бы. Но коли уж так случилось — герои, герои! — Он легонько оттолкнул Женю и, зажав в кулаке свой подбородок, зашептал: — Мальчики, девочки, молодежь… из-за парты и в бой, от детских слез к крови, к ранам, к смерти. Когда, когда это кончится на земле, скажите вы мне, гражданин бог, если вы действительно существуете в синеве над землей?
Женя с Соней переглянулись и бесшумно выскользнули за дверь.
К вечеру, после операции, Борису стало лучше. Хирург разрешил подругам навестить
Борис сразу узнал девушек, он обрадованно улыбнулся им своей обычной конфузливой улыбкой.
— Здравствуйте, девочки, — прошептал он. — Вы пришли в свой класс?
— Нет, мы пришли к тебе, Борис, — ласково сказала Женя. — Ты видел нас на операции?
Борис вздохнул:
— Я ничего не видел… Я видел только красное небо и землю, которая поднялась вместе с огнем…
Он устало закрыл глаза.
— Тебе дурно? — испугалась Женя.
— Боюсь, как бы совсем не выйти из строя…
— Страшное уже позади, Боря. Ты поправишься, и все будет хорошо. Через неделю ходить будешь.
— Вы не забывайте меня, девушки, а то я… один. — Борис открыл глаза. Возле пересохшего рта обозначились горькие складочки. — Сестра в колхоз уехала. Отец в армии… Мама с заводом эвакуировалась… Товарищи все в отъезде.
— Здесь Всеволод Лапчинский. Иногда мы с ним дежурим на крыше, он учится здесь, рядом.
— Ну, скажите ему, чтоб зашел… Соня, что ты молчишь?
— Боря, как там Аркадий?
— Вот… Знал, что о нем спросишь. Н-ничего… не беспокойся.
— Он написал мне только одно письмо.
— Н-напишет…
— Мне говорили о нем дурное.
— Ничего, — повторил Борис и с усилием улыбнулся Соне.
Зловещий вой сирены прервал их разговор.
— Он так и не ответил, как же Аркадий, — прошептала Соня, когда девушки после отбоя возвращались домой. — Что мне делать, Женя? Я чувствую… Я должна помочь ему…
— Но ведь ничего же неизвестно, — возразила Женя. — Аркадия нет. Саша мне тоже не пишет.
— У нас с Аркадием совсем другие отношения, — заметила Соня.
— Ну, что ты!..
— Да, да. У нас серьезные отношения, Женя. У нас — на всю жизнь.
— А у меня?
— Не знаю… наверное, нет.
— Что ты такое говоришь! — обиженно воскликнула Женя. — Какая ты стала!
Соня посмотрела на подругу и вздохнула:
— Я взрослее стала. А ты, Женька, как птичка божья, — ни забот у тебя настоящих, ни горя…
— Нет, ты не взрослая, ты грубая… дурная! Ты меня все время бесишь. Ты думаешь, это по-дружески?
Женя все больше и больше злилась. Глаза у нее стали колючими.
— Да, по-дружески, — твердо произнесла Соня. — Война, жуткое время, а ты все время поешь и порхаешь.
— И буду, буду петь! Никто мне петь не запретит! — закричала Женя. — А ты просто-напросто хнычешь!
— Подумай, какая беда надвигается. Сможешь ли выдержать?
— Выдержу, не беспокойся, — холодно отчеканила Женя и больше не сказала ни слова.
ДВА РАЗГОВОРА
Аркадий не сказал тогда худощавому, что он любит Соню, посчитав это обстоятельство делом сугубо личным. Он не подумал о том, что любовь обязывает его отчитываться перед Соней. И вот теперь, вернувшись из Валдайска, он понял, что минута отчета приближается. Аркадию нужно было что-то сказать Соне, как-то объяснить причину возвращения в Чесменск. Но как?
Напрашивался грустный вывод: избежать встречи с Соней и тем самым оттянуть на неопределенный срок объяснение с ней. «Может быть, немцы и не придут в Чесменск», — теплилась в сердце Аркадия надежда.