Дороги товарищей
Шрифт:
Аркадий сжал ее руку. Ни от кого не скрывая своего счастья, Соня улыбнулась ему.
— Разрешите мне, Ваня? — проговорила Шурочка Щукина.
Вскочивший ранее ее Золотарев поспешно сел. Девушка секунду помедлила и звонко произнесла:
— Только тогда и до тех пор жизнь хороша, пока у человека есть о чем мечтать.[56]
— Все потерять и все начать сначала, об утрате слова не сказав![57] — выкрикнул затем Семен Золотарев.
— Это
— Золотарев обязательно загнет что-нибудь сверхоригинальное! — сказала Нина Яблочкова. — Он, наверное, сам этот афоризм выдумал.
Костик заступился за Семена:
— Это слова Киплинга, английского писателя.
— Нет, друзья, мы не собираемся терять свое счастье! А изречения певцов империализма здесь совсем не к месту! — воскликнул Ваня.
Золотарев смущенно сел.
— Ну, высказались все, — наконец сказал Коля Шатило.
— Да, кажется, все, — согласился Ваня.
— Не-ет! — вкрадчиво произнес Костик. — А Женя? А Женя Румянцева! Ведь она еще ни звука не произнесла…
— Ты хочешь, чтобы я сказала? — вызывающе глядя на Павловского, заговорила Женя. — Что ж, скажу. Я скажу не слова… Я расскажу сказку Горького. Вот она, послушайте!
Глядя на Костика, словно обращаясь только к нему, она начала рассказ о том, как в одной стране жило могучее племя людей. Однажды орел унес черноволосую, нежную, как ночь, девушку той страны. Через двадцать лет она пришла не одна — с ней был юноша, красивый и сильный, — сын орла.
— Все смотрели с удивлением на сына орла, — говорила Женя, вызывающе глядя на Костика, — и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. Они разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал; когда же пришли старейшины, он говорил с ними, как с равными… Его поведение рассердило их, они назвали его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказав, что их чтят, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. Он же сказал им в лицо, что таких, как он, больше нет, и если все чтят их — он не хочет чтить. Тогда они сказали: ему нет места среди нас, пусть идет, куда хочет.
Женя помедлила. Костик не сводил с нее глаз.
— Аллегория! — прошептал Ваня.
«Что это значит?» — спрашивал Женю ошеломленный взгляд Павловского.
А Женя продолжала рассказ о том, как юноша, сын орла, был обречен на страшную казнь, как желал умереть, осужденный на одиночество.
— И с тех пор, — закончила Женя, — он все ходит, ходит. Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. Ему нет места среди людей… Вот как наказываются люди за гордость![58]
Женя последний раз взглянула на Павловского, словно убеждаясь, понял ли он ее, отодвинула кресло и выбежала из комнаты.
— Шальная девчонка! — смущенно произнес Костик.
Но никто не улыбнулся, не поддержал его. Все молчали.
ССОРА ЗА СТОЛОМ
Костик
— Друзья! По-моему, мы достаточно ожидали нашего общего друга Сашу Никитина. Он, по-видимому, занят более серьезными делами. Больше ждать не стоит — уже девять часов… Очень жалко, что Саша не сядет вместе с нами за стол, но мне кажется, что он не может на нас обижаться! Прошу вас, друзья, к столу! — Костик распахнул плотно закрытые двери. Яркий свет электрической люстры, отраженный стеклом бокалов и графинов, казался ослепительным. — Прошу! — повторил Павловский.
Гости, пораженные этим сверкающим великолепием, несмело рассаживались по сторонам длинного стола.
— Да это же прямо банкет во дворце калифа Гаруна аль Рашида, — пробасил Лев Гречинский.
Костик удовлетворенно улыбнулся и поднял руку. По этому сигналу Софья Сергеевна, в щелочку портьеры наблюдавшая за происходящим в столовой, торопливо побежала к доске с выключателями. Люстра под потолком вдруг погасла, и сейчас же среди букетов цветов, стоящих на столе, вспыхнули маленькие разноцветные лампочки.
— Друзья! — сказал Костик, поднимаясь с места.
Гости тоже встали, поднимая свои бокалы.
— Друзья! — повторил Костик. — Давайте выпьем за наше юное счастье! За ласковое солнце, за душистые цветы, за веселье, безоблачное веселье…
Аркадий Юков нахмурил брови и насторожился.
Павловский говорил непонятные для Юкова, странные, ненужные, по его мнению, слова о покое, о женщине, украшающей жизнь, о святой любви. В заключение Павловский встал в позу и, устремив взгляд в потолок, продекламировал:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв, —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.[59]
— Я не согласен!
Юков поставил бокал на стол и, ответив на гневный взгляд Костика уверенным взглядом, продолжал:
— Нет, не согласен! Хорошие стихи, не спорю, но, будь моя воля, я запретил бы их печатать, чтобы они таких, как ты, не сбивали с дороги!
— О-о! — с иронией протянул Костик. — Послушаем, что нам скажет новый футурист… Или, впрочем, не футурист, а великий, хотя и неизвестный критик…
Аркадий выразительно взглянул на Костика.
— Мы рождены не для каких-то там звуков сладких и молитв, а для творческого труда. Трудиться, преобразовывать свою землю — вот для чего мы живем!
— Ну, хорошо, не будем спорить, Аркадий, — отступил Костик. — Смотри, девушки устали рюмки держать.
— Но я с тобой не согласен! Такой тост я поддержать не могу!