Дороги вглубь
Шрифт:
– Модест Никандрович! А почему вы не довели разработку своего прибора до конца?
– Да знаете, прибор-то, в сущности, мелочь! Больших проблем он не решает.
– Но за границей, как видите, с этим не посчитались и прибор, подобный вашему, сделали! Теперь вы выписываете его из-за границы. Немного странно...
Крымов не мог заметить, как по лицу Цесарского, плохо освещенному настольной лампой, пробежала легкая дрожь.
– Что?..
– прошептал он.
– Ну, вы сами подумайте, - продолжал Крымов.
– Работа еще не закончена, а вы торопитесь с ее публикацией. Для чего это? Мне кажется, время, потраченное на статью, лучше было бы употребить на доработку прибора...
Цесарский поднялся с кресла.
– Я, пожалуй, пойду...
– тихо сказал он.
– Вы, Олег Николаевич, нездоровы, и вам нельзя волноваться. А мы тут начинаем спорить... Это нехорошо. Уверяю, я нисколько на вас не обиделся! И не думайте об этом! Лежите, отдыхайте, поправляйтесь как можно скорее, а позже мы, если только у вас появится желание, вернемся к этому разговору... Так я пойду. Всего наилучшего!
– До свиданья, Модест Никандрович. Не сердитесь на меня...
– проговорил Крымов, закрывая глаза.
Цесарский осторожно, почти на цыпочках, вышел из комнаты.
– Обиделся...
– прошептал Крымов.
– Ну и пусть себе!
– ответил Костя.
– Нет, Костя, так рассуждать нельзя, - продолжал Крымов, приподнявшись на подушке.
– Обидеть и рассердить человека проще всего. А вот доказать ему, что он не прав, что ошибается, - это дело более сложное. Я ведь не собираюсь его защищать.
– Не надо, Олег Николаевич, думать о нем. Вам действительно вредно волноваться...
– забеспокоился Уточкин.
– Нет, Костя... Тут не волноваться нельзя. Цесарский глубоко ошибается.
Крымов в изнеможении опустил голову на подушку. Его лицо горело: видимо, поднялась температура.
В дверь постучали.
На пороге появились Батя и Ермолов.
– Эге-ге!
– воскликнул Батя, приближаясь к постели больного.
– А говорили - пустяк... На человеке лица нет!
Крымов открыл глаза.
– Лежите, лежите...
– забеспокоился Батя.
– Мы на одну минутку... Хотели порадовать вас новостью, да, видно, придется отложить... Давно был врач? обретался он к Косте.
– Часа три назад.
– Ко мне приходил Цесарский...
– заговорил Крымов.
– Помочь бы ему надо, Иван Михайлович! Не ладится у него с работой... и вообще заблудился он как-то...
– Знаю, знаю... Все знаю! Конечно, поможем. Он что - жаловался?
– Да нет... Не особенно.
– Все беспокоится, что до сих пор нет прибора, который он выписал, вставил Костя.
– Так вы лежите, Олег Николаевич, и ни о чем не думайте. Выздоравливайте, набирайтесь сил...
– проговорил Батя.
– А вас, товарищ Уточкин, прошу ко мне зайти завтра. Посоветуемся, как лучше помочь Цесарскому...
– И комсомольцев из лаборатории надо будет пригласить, - добавил Ермолов.
– Пригласим... Все сделаем что нужно.
Глава четвертая
– Странные бывают люди, - искоса посмотрев на внука, сказал Панферыч.
– А что такое, дедушка?
– спросил тот, собираясь ложиться спать.
– Да вот иду я, а навстречу инженер Трубнин. "Здравствуй, Панферыч, говорит.
– Как случилось, что Крымов чуть было ногу не сломал? Где это могло произойти?" Ну, а как я ему объясню, если это дело секретное!
– Да что ты, дедушка!
– Вот тебе и "что ты"...
– недовольно забурчал Панферыч.
– Идем дальше. Парк, говорю, у нас замечательный. Всякий раз с приходом весны дорожки песком посыпаются, подстригаются деревья на центральных аллеях. Случай с товарищем Крымовым из ряда вон выходящий. А вообще по парку можно ходить даже в самых глухих местах без опаски и спокойно наслаждаться природой. "А ты любишь природу?" - спрашивает он меня. "Известное дело, - отвечаю.
– Сердце радуется, когда видишь, как все кругом живет и развивается!" - "А песни любишь?" - "Тоже люблю. Как же жить без песен? На большие дела готов человек, ежели у него песня в душе звенит..."
Петька, успевший улечься в постель, с удивлением смотрел на деда, у которого молодым и озорным огоньком блестели глаза.
– Вот товарищ Крымов очень любит песню!.. Он так и заявил на ответственном заседании в клубе: "Нужно, - говорит, - ученому и инженеру относиться к своей работе, как к песне". И на благородные поступки он способен.
– Я хорошо знаю Крымова, - важно сказал Петька.
– Над моделью подземной машины вместе работали. О каком поступке ты говоришь?
– Знаешь, знаешь!
– неожиданно рассердился Панферыч.
– Больно много ты знаешь... Сказано тебе - дело секретное, значит не расспрашивай!
Цесарский возвратился домой в скверном настроении.
– Что же это? Какое он имеет право читать мне нравоучения?
– бормотал инженер, запирая на ключ дверь своего кабинета.
Модесту Никандровичу казалось, что за всю жизнь, во всяком случае с того момента, как он получил известность выдающегося инженера-конструктора, никто не говорил ему в глаза так дерзко.
Цесарский начинает быстро ходить по комнате, заложив руки назад. "
Едва вылупился из яйца, а уже презрительно и высокомерно критикует работу других, - думает инженер.
– Воображаю, как он относится в душе к Трубнину! Хитрит, определенно хитрит... И я за него ратовал на этом дурацком "вечере поэзии", прославлял его, относился к нему хорошо, а он..."
Успокоился Модест Никандрович, лишь когда вспомнил, что у Крымова высокая температура, а в этом случае люди бывают раздражительны и часто не отдают себе отчета в том, что говорят.
Внезапно раздался дребезжащий телефонный звонок. Цесарский быстро подошел к письменному столу и взял трубку.
– Я слушаю. Добрый вечер! Что вы говорите! Неужели детали готовы? Это замечательно! Да, да... Испытание завтра? Нет, это ни к чему. Не стоит... Почему не стоит? Надо посмотреть, подумать. Я сам лично все должен проверить. Очень возможно, Павел Павлович, часть деталей придется видоизменить. А о выходе в поле в ближайшее время не может быть и речи. Прошлое испытание прошло неудачно - довольно! Испытания отменяются, и больше никаких разговоров быть не может... Директору я позвоню сам... Всего доброго!