Дорогой бессмертия
Шрифт:
Паша впилась глазами в парня. Неужели скажет? Но когда их взгляд скрестился, убедилась: такой не выдаст!
Каждый день Пашу Савельеву приводили на допрос. И каждый раз её пытали. У нее уже притупилось чувство страха, ощущение боли. Тяжело ей, неимоверно тяжело. Из-за систематических пыток все тело словно горело в огне.
В один из таких дней Евдокия Дмитриевна и ее сестра Евфросиния Дмитриевна встретили Пашу в коридоре, когда ее вели на очередной допрос. Как не выскочило из груди материнское сердце! Похудевшая, вся в ссадинах Паша собрала последние силы, выпрямилась, улыбнулась, дабы не казаться страшной. Она рванулась к матери, но надзиратель оттолкнул ее в сторону.
— Пашенька,
Коридор огласился истерическим женским плачем.
— Берегите себя! Я люблю вас и моих…
Тяжелый удар по голове оборвал фразу, но все, кто услышал ее, поняли, какое великое чувство связывает комсомолку с ее боевыми товарищами.
Это была последняя встреча Евдокии Дмитриевны с дочерью. Очнувшись от удара уже на пороге камеры, Паша успела крикнуть:
— Мужайтесь! — Эхо стоном отозвалось под каменным сводом.
В муках и страданиях встретила Паша Савельева новый год. Не суждено было осуществиться девичьим грезам. А прожито всего двадцать пять лет! Как мало! Жить бы да жить… Но и эти годы не прошли бесследно. Катится волна народного гнева против оккупантов. Скоро, скоро она сметет захватчиков. На сердце легко, ведь и она помогала Родине в этой суровой борьбе.
Паша сидела в камере, прислонившись головой к сырой стене. О чем она думала? О мучениях? О смерти? Нет! Вот уже много вечеров пыталась хоть в малейшей степени понять, кто их предал. Кто? Придирчиво перебирала фамилии неустрашимых друзей, их боевые подвиги, деловые качества каждого и не смогла на ком-то остановиться. Нет, среди них не надо искать, это кто-то из примазавшихся к нам, с отравленным, черным сердцем… Началось с ареста Громова, его не случайно выследили. Кто за этими сырыми стенами делит сейчас ее участь? Она видела одного Ткаченко. Но одно ясно — все, кто сюда попал, держатся стойко, мужественно. А что сейчас делают товарищи, оставшиеся на свободе? Какое счастье, что матери удалось вырваться из этих застенков! Как ей стало известно, за неимением улик ее освободили.
Паша мысленно перенеслась домой. Она знала, как велико горе матери! Но Паша не подозревала, что поседевшая Евдокия Дмитриевна вместе со своей сестрой с того дня, как их выпустили из замка Любарта, каждое утро и в полдень являлись к его мрачным стенам с харчами, обвернутыми в белую салфетку, и слезно просили часового передать их «доченьке Савельевой».
— Возьми, миленький, она голодная, не евши уже который день… — с заплаканными глазами молила мать.
— Прочь, прочь, а то и тебя туда же? — отгоняли часовые.
Женщины подолгу дежурили у замка, но харчи для Паши им так и не удалось передать.
13 января 1944 года, в полдень. Пашу повели на допрос. Она еле волочила ноги. Опять оказалась в камере пыток. Все тот же моложавый истязатель. Только он был бледнее прежнего, метался по комнате, как зверь в клетке. Паша стояла перед ним с суровым, но спокойным видом. Здесь, лицом к лицу, она поняла всю обреченность фашиста. Одна из заключенных ей как-то шепнула: «Наши наступают, близко»… Может быть, чувствуя надвигавшийся день возмездия, гитлеровец не мог совладать со своими нервами? Жалкая шкура! Ни за чьей спиной не спрячешься!
Повторилось, уже в который раз, одно и то же: Пашу били, пытали… Она бросила фашистам в лицо:
— На мне не отыграетесь! Ваша песенка спета! Мы вас переживем!
В камеру Пашу внесли за руки и ноги, раскачали и бросили, как колоду. Лишь утром она пришла в себя. Трудно было шевельнуться. Попробовала подняться, но от острой боли в боку опустилась на цементный пол. В камере несся шепот. Узницы разговаривали между собой вполголоса.
Сколько пролежала без движения, Паша не знала. Только когда скрипнула дверь и гулко раздалось «всем выходить!», она сообразила: нужно подняться. Но Паша не расслышала слов, сказанных жандармом: «Савельева пусть остается». Она не вышла в коридор, осталась одна в опустевшей камере. Тусклый свет проникал через маленькое, грязное оконце в решетке. Паша знала — на дворе зима. Наверное, все вокруг покрыто белой пеленой, а здесь так сыро, серо, мрачно. Наступит ли в ее жизни просвет?.. Все! Обидно лишь за одно: мало сделала, могла бы больше, если бы не предали. Но и то немногое вызывало гордое чувство за коммунистов, которые приобщили ее к борьбе с оккупантами. Они вместе, плечо к плечу, рисковали и побеждали. Вспомнился светлый образ героя книги Николая Островского Павки Корчагина. Он не стыдился прожитой жизни. Прожил ее не напрасно. «А я?» — спрашивала себя Паша. И спокойно: «И я не стыжусь, я тоже прожила ее честно. Самое дорогое, что дано человеку — жизнь, я посвятила тебе, Родина». Только однажды боевые товарищи были свидетелями Пашиных слез. Это случилось, когда она узнала о гибели Виктора Измаилова. Теперь возле нее никого нет. Никто не увидит… И крупные соленые слезы сбежали по бледным щекам. Как бы и хотели увидеть те, кто так утонченно и жестоко пытал ее. Не дождетесь, никогда! А вот сейчас, наедине, ее девичье сердце сдало. Ведь сколько здесь она натерпелась!.. Сколько настрадалась!.. Паша присела. Больными руками взяла черепок и на стенке камеры нацарапала:
«Близится черная минута… Но умираю молча. За тебя, Родина! Твоя Паша».
В этот день вблизи Луцка высадился парашютный десант советских войск. В городе поднялась невообразимая паника. Немцы метались, как крысы на тонущем корабле. Гитлеровские чиновники забыли всякое чинопочитание и спасались, как могли. По городу с бешеной скоростью проносились машины. Вывозились ценности, награбленное добро. Чиновники поближе держались воинских частей. А гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами.
В тюремном дворе суетились жандармы и полицейские. Они сносили на середину доски, бревна, деревянную мебель и все сбрасывали в кучу. Все это обложили соломой и облили бензином, а сверху положили несколько железных листов.
— Шнель! Шнель! — подгонял широкоплечий гестаповец со стеком в руке. Он все время нервно поглядывал на часы. И услышав рапорт «готово», скомандовал:
— Вывести!
Подталкиваемый жандармом, со связанными назад руками вышел из узкой двери молодой паренек. Потом без посторонней помощи появился седой, с пышными усами мужчина. С непокрытой головой, слегка пошатываясь, вышла Паша. Руки были связаны. Куда их ведут? Она сощурила воспаленные глаза, набрала полную грудь воздуха. От этого закружилась голова, однако удержалась на ослабевших распухших ногах.
На тюремном дворе повисло торопливое — «шнель». Жандармы подтолкнули узников: «Вперед!» Паша все поняла, ее толкают на смерть… И от сознания своей неизбежной участи она вся собралась. Ушла боль, откуда-то появилась сила. Паша выпрямилась, подняла голову. Подумала: успех борьбы зависит от уверенности, с которой идешь к своей цели. А тот, кто потерял веру в себя, не в состоянии снова ринуться в бой. Она же верит в себя. Она идет в бой, пусть и последний, но покажет такую моральную выдержку, такую веру в правое дало, что враг содрогнется. И она шла… Шла медленно, но не страшась расправы.