Дорогой бессмертия
Шрифт:
— Я однажды вам говорила, Герберт, мне очень хочется облегчить страдания людей. Помогите мне в этом сейчас. Через несколько дней я уже буду работать в другом месте.
В душе Герберт хотел оказать помощь, но он боялся дать повод для опасных разговоров. И все же пообещал поговорить с начальником лагеря. Возможно, проведет там допрос двух или трех военнопленных, а она будет вести протокол.
Солнце не щадило томившихся за колючей проволокой узников. Они изнывали от жары, жажда донимала вторые сутки, а воду не подвозили. Когда Паша вместе с немецким переводчиком ступила за колючую проволоку, сердце ее
— Эй, барышня, продаешь всех сразу или каждого в отдельности?
— Смотрите, как она подладилась под немца!
— Сколько тебе платят за ночь?
У Паши закружилась голова. Каждое слово било в сердце. Но нельзя себя выдавать, и она овладела собой настолько, что на лице даже появилась улыбка. Паша преднамеренно отстала от переводчика и приблизилась к лежавшему на земле с перевязанной ногой военнопленному. На вид ему можно было дать все пятьдесят. Заросшее лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.
— Вам перевязку делали? — скороговоркой спросила Паша.
Военнопленный испытующе посмотрел на нее: почему она спрашивает? Разве ей не известно — здесь никому никаких перевязок не делают! В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом…
— Вот мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?
— Петров.
Паша подошла к другому раненому. Белобрысый, совсем еще юный парень наотрез отказался от услуг.
— Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! — и так зло посмотрел, что Паша больше не решилась с ним заговорить.
Домой Паша пришла с разбитым сердцем, долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.
— Пашенька, тебя на всех не хватит, образумься!..
— Ой, мамочка, как там страдают! Как страдают! Ты бы посмотрела! — Паша заплакала.
— Знаю, милая, не сладко им, видать, да ты себя побереги, ведь извелась вся.
Алексею Дмитриевичу Ткаченко Паша охарактеризовала обстановку в лагере. Она подробно рассказала, как туда пришла, с кем беседовала.
— Необходимо быстрее готовить документы.
Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. «Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!»
— Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.
— Я попробую. А какие бланки нужны — «аусвайсы» или «мельдкарты»?
К ответу Паша не была готова.
— А по каким скорее выпустят?
— Из лагеря — по справкам, а «аусвайсы» — временные паспорта — необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в «мельдкартах» — справках о работе. Вот так.
— Готовьте и то и другое.
Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего
На работу Алексеи Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:
— Д-о-о-брый д-е-ень!
— А, это вы? Здравствуйте, — спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.
Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.
— Почему не отгружают? — безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. — Сколько накопилось!
— Такой товар не залежится.
Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.
— Слыхали новость? — пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. — Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается — подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!
— Не слыхал.
Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.
— Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!
Немец весело посвистывал. По всему видно — у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул. «Пронесло!» В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.
— У меня было такое состояние, — рассказывал Ткаченко, — будто на мне заметили рога Мефистофеля.
Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог «засыпаться». Пытали бы на медленном огне.
Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.
— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели. — И спохватилась: — А как же с печатью?
— Сделал. Когда принести?
— Хорошо бы завтра.
Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в «настоящем деле». Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.
Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:
— Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!
— Ну, ну, покажи свое искусство.
Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке».
Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой». Наташа Косяченко вслух похвалила: