Дорогой богов
Шрифт:
«Ну хорошо, — думал я. — Представим себе, что это описание какого-то путешествия. Отправной точкой во времени может послужить указание на то, что какие-то японцы ухватились за какой-то канат. Судя по всему, это был якорный канат, причем, скорее всего, русского судна. Иначе почему по канату ударил какой-то Кузнецов. Уцепиться за якорный канат русского судна японцы не могли раньше 1805 года, потому что первый русский корабль пришел в Японию в 1805 году под командованием капитана Ивана Крузенштерна. Если это так, то наш автор не должен был вслед за событием, которое не могло произойти раньше 1805 года, писать об аудиенции у короля Людовика XV, умершего лет за тридцать до выхода в море эскадры Крузенштерна. И, кроме того, странным казалось, что французский король вдруг выдал патент на право торговли какому-то учителю. Еще непонятнее казался эпизод с неким Джоном Плантеном, который, стоя на носу лодки, долго махал шляпой, так как после долгих поисков я установил, что такое имя носил командор пиратской республики на острове Святой Марии, но он скончался, когда Людовику XV было десять лет. Если бы передо мной была рукопись современного писателя-фантаста, можно было бы предположить, что наш герой совершает путешествие во времени и свободно перемещается из девятнадцатого века в восемнадцатый. Но вид рукописи и все те ее признаки, о которых я уже говорил, не позволяли считать тетрадь современной. Иногда мне вспоминались шутливые слова немецкой песенки, которые произнес Володя Клачков, вручая мне тетради: „Все быть может, все быть может. Все на свете может быть. Одного лишь быть не может — то, чего не может быть“.
И порой мне начинало казаться, что всего того, о чем написано в тетради, никогда не было, потому что действительно то, чего не может быть, на свете не бывает. Но такого рода сомнения проходили, как только я находил подтверждение тому или иному эпизоду. И я продолжал читать, да что там читать — букву за буквой и слово за словом изучать и расшифровывать, не то чей-то дневник, не то чьи-то воспоминания.
Долго ломал я, голову над загадками, доставшимися мне в наследство. Но в конце концов, как это ни ущемляло мою гордость, сознался, что без посторонней помощи мне в этом деле не обойтись.
С тех пор прошло более четырех лет. За это время мне все-таки удалось кое-что распутать во всей этой сугубой неразберихе. Я бы сильно ошибся, если бы сказал, что это было легко и просто.
Четыре отпуска просидел я в библиотеках и архивах, обложившись ворохом документов и книг, пока не нашел наконец ответы на многие довольно каверзные вопросы, заданные таинственным автором старинной рукописи.
Скажу сразу, что я не смог определить, как оказалась тетрадь у Петра Алексеевича Луцкого, который, по-видимому был одним из потомков Луцкого-декабриста. Не установил л и кое-каких других деталей, но, как говорят, в общем и целом история, записанная в первой тетради, стала для меня ясна.
Так появилась на свет эта книга: повесть о польском графе Морисе Беньовском и его верном друге Иване Устюжанинове, сыне камчатского попа, наследном принце королевства Мадагаскар.
Я определил главное: первая из тетрадей оказалась записками Ивана Алексеевича Устюжанинова — одного из ближайших соратников знаменитого путешественника и мятежника Мориса Беньовского. В записках Устюжанинова порой рассказывалось о событиях, не встречавшихся ни в одной из прочитанных мною книг. Иногда рассказанные им истории противоречили воспоминаниям Беньовского, вышедших в свет в разных странах еще в XVIII столетии. Несмотря на эти противоречия, я решил следовать за текстом записок, в необходимых случаях лишь расширяя исторический фон повествования.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТИТУЛОВАННЫЙ МЯТЕЖНИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой рассказывается о старом библиотекаре, алжирских пиратах, благочестивых отцах инквизиторах и нечестивом сговоре двух еретиков
Отец Михаил, библиотекарь семинарии святого Сульпиция, был худ, высок ростом, желтолиц и черноглаз. Несмотря на шестьдесят лет, в волосах его было совсем немного седины, а большие карие глаза библиотекаря чаще всего смотрели на мир с молодым, веселым прищуром. Отец Михаил был широк в плечах и при первом взгляде производил впечатление сильного человека. Но стоило присмотреться к нему немного или недолго побыть наедине с ним, как такое впечатление исчезало. Стоило библиотекарю сделать два-три шага, и сразу же обнаруживалась какая-то странная хромота: отец Михаил хромал на обе ноги, шагая вперевалку и на каждом шагу хватаясь за шкафы, за край стола, за стену.
Он часто надрывно кашлял, а если ему нужно было перенести пять-шесть книг, то сделать этого он не мог: его длинные руки с широкими ладонями были необычайно слабыми, и отец Михаил, обращаясь за помощью к семинаристам, при этом как-то застенчиво и жалко улыбался. Взгляд его становился растерянным и виноватым, пальцы сами по себе начинали перебирать янтарные четки, а сквозь нездоровую желтизну на щеках проступал робкий румянец смущения.
В семинарии говорили, что болезненность и слабость старого библиотекаря происходят от того, что лет тридцать назад, когда он был еще молодым, полным сил мужчиной и служил господу где-то на юге Испании, его захватили алжирские пираты и подвергли долгим мучительным пыткам, заставляя отречься от истинной веры и принять магометанство. Однако отец Михаил стойко вынес нечеловеческие мучения, остался верен святой католической церкви, и вскоре был чудесно вознагражден: корабль, в трюме которого томился верный сын церкви, был взят на абордаж французским военным фрегатом, разбойники, оставшиеся после боя в живых, повешены на реях, а отец Михаил доставлен на берег и отпущен на свободу. Говорили, что капитан фрегата очень спешил и поэтому, высадив на берег искалеченного, больного священника, сразу же ушел в море. Отец Михаил с большим трудом добрался до ближайшей рыбацкой деревушки, и там силы окончательно его покинули: он упал, как только заметил людей, и пришел в себя уже в доме какого-то крестьянина. Несколько месяцев провел отец Михаил среди крестьян и рыбаков небольшой французской деревушки. Доброта и забота сделали свое дело, и следующей весной отец Михаил отправился в путь, заручившись письмом местного епископа и двумя горстями серебра, добровольно собранного ему на дорогу жителями деревушки.
Через год или два после этого отец Михаил добрался до Вены и однажды появился в семинарии святого Сульпиция. Приняв должность библиотекаря, он так и остался здесь и вот уже тридцать лет исправно исполнял свои обязанности, ни на один день не покидая монастыря, в котором семинария размещалась.
Был он человеком добрым и застенчивым. В минуты сильного смущения, начинал заикаться и, наверное, стесняясь этого недостатка, редко когда вступал в споры, предпочитая молча слушать своих собеседников. Но если уже начинал спорить, то плохо приходилось его противнику, ибо никто во всей семинарии, включая и самого отца ректора, не знал и половины того, что всегда держал наготове у себя в голове старый библиотекарь. За все это семинаристы — в каком уж поколении — любили отца Михаила и искренне уважали его, ибо редко встречали они человека, украшенного столь многими достоинствами и добродетелями.
Однажды — это было вскоре после рождества, в самый канун нового, 1753 года, — отец Михаил попросил секретаря ректора синьора Луиджи прислать к нему двух-трех семинаристов из тех, что покрепче и посмышленее, для того чтобы произвести в библиотеке кое-какие перестановки. Синьор Луиджи, с давних пор известный в семинарии под кличкой «Крысенок», не любил старого библиотекаря, как, впрочем, и очень многих воспитанников, служителей и преподавателей семинарии. Свою нелюбовь синьор Луиджи никогда не проявлял открыто. Более того, если какой-либо человек ему не нравился, то он при встрече с ним старался как можно добродушнее улыбаться и оказывать различные знаки внимания и доброжелательства. Но как только синьору Луиджи предстояло что-нибудь для нелюбимого им человека сделать, так тот мог в полной мере оценить чувства, которые испытывал к его персоне секретарь ректора.
Так случилось и на этот раз. Синьор Луиджи прислал на помощь старому библиотекарю двух семинаристов. Один из них — толстый, шестнадцатилетний увалень, с маленькими Заплывшими жиром глазками и чуть пробивавшимися белесыми усиками — как вошел в покой отца Михаила, так сразу же и задремал, умостившись где-то между шкафами в темном углу одной из дальних комнат библиотеки. Второй — маленький, шустрый, голубоглазый и курносый, на вид лет тринадцати-четырнадцати — оказался полной противоположностью своему товарищу: энергия так и клокотала в нем, он бегал и суетился, весело поблескивая озорными глазами. Однако продолжалось это не более часа. Вскоре и «озорник», как окрестил его про себя отец Михаил, нырнул между книжными полками и куда-то исчез.
Отец Михаил решил подождать, пока хотя бы один из его помощников подаст хоть малейшие признаки жизни, но ожидания его были напрасны. «Ну и выбрал же мне помощничков синьор Крысенок, — подумал отец Михаил. — Первый толст и ленив, второй — еще совсем ребенок». Но раздражение его прошло, как только он вспомнил, что и тот и другой все время недосыпают, чуть ли не каждую ночь напролет простаивая в молитвах. «Пусть подремлют, пока никто их не видит. А после обеда я уж заставлю их поработать», — решил отец Михаил и, удобно устроившись в старом глубоком кресле, углубился в чтение.