Дорогой длинною
Шрифт:
А Илья вспоминал, как семнадцать лет назад, зимой, его мальчик, его Илюшка умирал от горячки. Они стояли тогда на окраине Смоленска, морозы трещали страшные, годовалый Илюшка метался в жару, весь горячий, с обмётанными белым налётом губками, страшно, с тяжёлым хрипом дышал, и старухи цыганки уже безнадёжно качали головами. Настя, не спавшая третьи сутки, плакала без слёз, с сухими глазами, отталкивала руки утешающей её Варьки, держала в объятиях сына, прижимая к себе его курчавую головку, и на осторожные советы цыганок: "Попа бы, милая, позвать…" лишь ожесточённо мотала головой. Он, Илья, сидел на полу, обхватив колени руками, молчал. Соваться к жене, успокаивать, утешать не мог: у самого ком стоял в горле. Надеяться было не на
Утром его разбудил отчаянный вопль Насти. Илья торчком сел на полу и первое, что подумал: ночью умер Илюшка. Он бросился к жене:
– Настька… Настенька, не вой, пожалуйста… Ну, что поделать, бог дал, бог и… - и осёкся. Через плечо Насти увидел сидящего на лавке Илюшку, сосредоточенно жующего край лохматой овчины. Сын был нежно-зелёного цвета - весь, от босых пяток до спутанных кудряшек.
– Боже милостивый, это что?
– всхлипывая, спросила Настя.
– Мазь лошадиная… - виновато сознался Илья.
– Я подумал - может, хоть так лучше будет. Дедов способ, проверенный…
Настя повернулась к нему с блестящими от слёз глазами, всплеснула руками, хотела было что-то сказать, но лицо её сморщилось, и она заплакала.
Илюшка выпустил изо рта овчину, улыбнулся тремя зубами, нежно сказал:
"Тя-тя-тя-я…" и задом наперед полез с лавки. К вечеру все таборные цыгане знали, что Илья Смоляко вылечил сына от лихорадки лошадиной мазью.
Отмыть же Илюшку полностью удалось лишь к весне…
А теперь вон он - пляшет "венгерку", жеребец восемнадцатилетний, искры из-под каблуков летят. Уже жениться успел, и, видит бог, не прогадал… Даже издали Илье было видно, как хороша фигура Катьки. А пляшет, бог ты мой, пляшет - будто огонёк вокруг Илюшки мечется… Ох, не прогадал, оголец!
Пляска закончилась, зрители бешено захлопали. Илья, улыбаясь в темноте, смотрел, как Илюшка и Катька вновь и вновь выходят на поклон, как девчонка приседает в низком реверансе, как стреляет по сторонам довольными глазами.
А потом Митро коротким кивком отправил обоих на место, повернулся к залу, и по одному его виду Илья понял: сейчас выходит Настька…
Вечер был тёплым, почти душным, а его затрясло, словно в ознобе, когда на эстраду вышла жена - в чёрном платье, с высокой причёской, в наброшенной на плечо кружевной шали. Её встретили аплодисментами, но Настя улыбнулась, чуть приподняла руку - и всё смолкло. Митро подошёл к ней с гитарой. Из второго ряда вышел Гришка со скрипкой. Андруцаки произнёс название романса, но Илья его не услышал. Только когда вступила скрипка, он понял, что Настя будет петь одну из своих старых вещей. Ещё молодым, неженатым он слышал её в Москве.
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
В зал Илья больше не смотрел. Он и так знал, что там - ни звука, ни движения, что люди боятся даже моргнуть. Так было и раньше, так осталось и сейчас, и будет так всегда, пока поёт Настя… Он сидел подавшись вперёд, не отводя взгляда от прямой и стройной фигуры на краю эстрады, от руки, придерживающей на груди складки шали, от вьющейся прядки волос у виска, от спокойно глядящих в зал больших чёрных глаз. Она всегда пела так - ни улыбки, ни лишнего поворота головы и уж тем более никаких гримас, которыми сейчас грешат молодые… а в зале никто мигнуть не смеет. Бывало, в ресторане купцы Тит Титычи про свои расстегаи забывали и ревмя ревели под Настькины романсы… Кто ещё так споёт, кто сумеет?
– Настька… - позвал Илья шёпотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…
Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал - перекрестился дрожащей рукой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна — любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая её имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провёл ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная - так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:
– Про-сим! Про-сим! Ещё! Ещё!
Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:
Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не всё ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить, Ведь там, на дне души, как в омуте речном…
Эту вещь Илья сам пел в своё время, хорошо её помнил и почти не слушал - лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шёпотом звал её по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился - что это с ними, отчего так жжёт?
– снова смотрел туда, на освещённый круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звёзды:
Пусть эта глубь — безмолвная,
Пусть эта даль — туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
– Твои глаза бездонные!
– вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шёпотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам - откуда только взялось, думал - забыл всё давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заоборачивались, кое-кто даже привстал, цыгане все, как один, повернули головы, Митро резко обернулся, - а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, её руки, судорожно сжавшие шаль.