Дорогой длинною
Шрифт:
– Застрели - не сознаюсь… Я - старый одичавший дурак… Просто - прости…
– Владимир Антонович, да встаньте же!
– всполошилась Настя.
– Пол холодный, вы застудитесь! Сергей Александрович, и вы туда же! Господа, ну, я прошу вас!
Но офицеры уже поделили её руки: князь Сбежнев горячо целовал один за другим тоненькие пальчики правой руки, Толчанинов уткнулся в ладонь левой. Настя растерянно переводила взгляд с одного на другого:
– Господа, ну будет… Ну хватит… Да что ж такое, никогда больше вам петь не буду! Никита Петрович, ну скажите хоть вы им!
Но маленький Строганов вдруг пружиной взвился с дивана, подлетел к Насте, схватил
– Волшебница! Венера! Прелесть! Мимолётное виденье! Гений чистой красоты! С своей пылающей душой! С своими бурными страстями! О жёны севера, меж вами она является порой! И мимо всех условий света… Сбежнев, отстань… стремится до утраты сил! Как беззаконная комета… Серж, я тебя застрелю, уйди! В кругу! Расчисленном! Светил!!!
– Талант! Примадонна!
– вопил Майданов, колотя кулаком по гудящей крышке рояля.
– Никакого замужества! Никаких деревень с вишнёвым вареньем! Только сцена! Опера! Париж!
– Никита Петрович! Господи! Оставьте меня! Митро, отец! Тётя Маша!
– Никита Петрович, сделайте милость, поставьте девку… С ней ещё судороги с перепугу сделаются… Душой прошу, поставьте, где стояла…
– Ни за что! Никогда!
– Настенька, позволь ручку! Вторую! Ура!
Падали стулья, гремели сапоги, гудел рояль, хохотали цыгане. Строганов носился по комнате с Настей на руках, за ним бежали Сбежнев, Толчанинов, Майданов и Митро. Конаковы и Кузьма, осипнув от смеха, лежали головами на столе, Марья Васильевна вытирала слёзы краем платка, Яков Васильевич, один из всех сохранивший серьёзность, задумчиво тер подбородок. Молодые цыганки завистливо переглядывались. Обиженная Стешка, на которую никто не обратил внимания, ушла от рояля и села на пороге рядом с Ильёй.
– Чего орут, чего скачут… Татары какие-то, а не господа. А что такого?
Вчера всего час посидели и спели. А я, между прочим, тоже тянула.
– Куда тебе до Настьки, - равнодушно сказал Илья.
– Ну, конечно! Где уж нам! Она - княгиня, а мы - немытые… - надула Стешка губы. Но Илья даже не повернулся к ней, и цыганка резко толкнула его в плечо: - Знаешь, что скажу тебе? Зря таращишься. Не твой товар.
Илья мрачно взглянул на неё. Стешка скорчила гримасу.
– Ой, спалил, сейчас рассыплюсь… Что я такого сказала? Что я - слепая, да?
Ничего не вижу, да? Ты же о Настьку все глаза стёр! Только без толку, дорогой мой, сам гляди, с кем она. Цыгане ей уже не пара, её господа на руках таскают.
– А тебе что?
– Ничего! На чужую дурь смотреть противно!
– Не смотри.
– Пошла прочь, дура!
– раздался злой голос Митро, и Стешку как ветром сдуло.
Илья смотрел в стену. Митро покряхтел, помялся. Сел рядом. С минуту молчал, барабаня пальцами по колену. Затем, запинаясь, сказал:
– Пойми, морэ… Стешка, конечно, безголовая, но ведь и правда… Ты знаешь, я для тебя - всё что хочешь. Любую сестру бери, какую пожелаешь, хоть двоих сразу, - отдам! Любую из хора сватай - побежит на рысях! А Настьку…
Она… Ты ведь цыган, понимать должен. Прошу тебя, как брата прошу, - не смотри на неё так. Цыгане видят, нехорошо. Ей замуж совсем скоро. Не дай бог, разговоры какие пойдут, зачем?.. Не обижайся.
– Я понимаю, - не поднимая глаз, сказал Илья. Уши его горели.
– Вот и слава богу, - торопливо сказал Митро, вставая.
– Значит, договорились.
Из угла за ними со страхом следила
…На тёмной Живодёрке не было ни одного прохожего. К ночи снова сильно похолодало, ледяной ветер заметался между домами, загудел в чёрных ветвях ветлы. По небу неслись лохматые обрывки туч. Иногда между ними проглядывало пятно луны. К воротам цыганского дома прижался занесённый снегом экипаж князя Сбежнева. Кучер Потапыч, дожидаясь господ, то и дело отлучался от лошадей в питейное заведение в конце улицы. В очередной раз сбегав "за подогревом", Потапыч ожесточённо заплясал камаринского вокруг саней, хлопая рукавицами и на все лады проклиная и господ, и цыган. Вокруг не было ни души, ветер задувал ему за овчинный воротник, сверху насмешливо смотрела луна.
Неожиданно в доме хлопнула дверь, вторая, третья. Загремели сапоги в сенях, во двор вылетел молодой цыган и, к величайшему изумлению Потапыча, повалился на колени прямо в снег. Кучер торопливо спрятался за санями, замер. Прошла минута. Цыган не двигался, Потапыч тоже боялся шевельнуться. Из дома доносились смех, гитарная музыка, поющие голоса.
Луна вновь скрылась за тучей, и стало темно. Кучер потопал валенками.
Осторожно позвал:
– Эй, сердешный…
Тот не услышал. Налетевший ветер взлохматил его волосы. Отняв ладони от лица, цыган подхватил горсть снега и принялся торопливо, жадно глотать его, что-то хрипло бормоча при этом. От такого зрелища Потапыч протрезвел окончательно. Сообразив, что парень пьян, а не замерзать же во хмелю божьей твари, пусть она даже и цыганского рода, он решительно полез из-за саней. Но совершить богоугодное дело Потапыч не успел. Снова хлопнула дверь, и по крыльцу сбежала девчонка-цыганка. В свете луны мелькнула растрепавшаяся причёска, сбившаяся на спину шаль, некрасивое глазастое личико. Повалившись в снег рядом с цыганом, девчонка обхватила его за плечи, что-то взахлёб затараторила по-своему. Цыган, зарычав, толкнул её так, что она кубарем отлетела в призаборный сугроб. Потапыч уже и не знал, что делать: бежать спасать девчонку, звать будочника или вовсе уносить ноги.
Но цыган вдруг начал подниматься. Медленно, словно на дворе не стоял лютый холод, он стряхнул с себя снег, подошёл к сугробу, молча помог подняться девчонке. Вдвоём они пошли к дому. Тяжёлая дверь захлопнулась за ними, и на дворе вновь стало темно. На всякий случай Потапыч подождал ещё немного. Затем вздохнул, перекрестился, задумчиво задрал голову, ища на небе луну. Прошло несколько минут, прежде чем кучер понял: ноги сами собой вновь понесли его к кабаку.
Глава 7
– Ну что ты, любезный, обманываешь меня? При чём тут зубы, если по бабкам видно - твоему одру лет пятнадцать? И к тому же, что это за наросты у него под глазами? Ещё не хватало, чтобы боевой кавалерийский конь страдал одышкой… Сгрудившиеся вокруг зрители грохнули. Пегому жеребцу было не пятнадцать лет, а все двадцать, но Илья не повёл и бровью. Он стоял возле своего "товара" во всеоружии: сдвинутая на затылок мохнатая шапка, перехваченный по талии верёвкой зипун, кнут с махром, угрожающе торчащий из валенка, и презрительное выражение лица. Он даже не моргнул, когда молоденький офицерик с важным видом полез под брюхо лошади.