Дорогой длинною

Дробина Анастасия

Смех и думать. Они вон тут туфли на каблуках носят, шляпы, будто сроду цыганками не были… Нет, видно, придётся оставаться. Взять Настьку в жёны где-нибудь у знакомых цыган в Рогожской или Таганке, а утром вдвоём явиться в Большой дом и, как полагается, повалиться в ноги Якову Васильичу.

Ну, покричит, ну, может быть, пояс снимет да отходит обоих… Так дело-то уже сделано, не воротишь, женой ему будет Настька. Сорока тысяч, конечно, жаль, уплывут, а цыгане их уж загодя поделили, поди… Илья усмехнулся, вспомнив о том, как по воскресеньям в гостиной Большого дома собираются цыгане и Марья Васильевна кладёт на стол огромную расходную книгу.

Среди хоровых она называлась "зелёной" из-за обтягивающего её сафьяна и пользовалась невероятным

почитанием: кое-кто даже крестился при её виде, словно на выносе иконы. Следом появлялась большая шкатулка из красного дерева с инкрустацией. Ключик от неё Марья Васильевна носила на шее.

В шкатулке хранились все деньги, собранные хором за неделю работы в ресторане. Шкатулка торжественно отпиралась, и начинался расчёт. В зелёную книгу были записаны все песни и романсы, которые исполнялись за вечер, учтена каждая пляска, указано, сколько заплачено гостями каждой певице, каждому гитаристу. Марья Васильевна, вооружившись счётами, подсчитывала это всё, делила, складывала. Цыгане заворожённо следили за её действиями. Кое-кто, не доверяя счётам, считал в уме и на пальцах, сравнивал свои расчёты с цифрами Марьи Васильевны и успокаивался:

ошибок сестра хоревода не делала никогда. Если при дележе денег и возникали скандалы, то совсем не из-за этого. Илья хорошо помнил, как однажды молоденькая плясунья Симка, скаля зубы, кричала на Настю:

– Лопни мои глаза, если я сама не видела! Тебе князь кольцо дарил с красным камнем за песню, за "Надоели ночи" дарил. Что я, слепая?! Все видели, милая, не беспокойся, все! Ты его хоть бы спрятала да напоказ не таскала, совсем стыда не осталось!

Бледная Настя сорвала с пальца кольцо. Яков Васильич тяжело взглянул на Симку:

– Ну-ка замолчи. Ей жених дарил, это - другое! Настька, натяни обратно.

– Не надо, отец, - сказала Настя. Сказала тихо, но Симка захлебнулась на полуслове, растерянно оглянулась на цыган, ища поддержки, но все молчали.

Настя повернулась к Симке:

– Возьми. Мне не жаль, - золотое кольцо с большим рубином, звеня, покатилось по столешнице.
– Может, это ты свои цацки в рукав прячешь. А я не научена.

– Я прячу? Я, ромалэ? Да что же это такое?!
– заголосила было Симка, но Яков Васильевич взглядом остановил её. Взяв со стола кольцо, протянул его Насте:

– Надень.

– Не буду!
– отрезала Настя, отворачиваясь.
– Оставь, отец, клади вместе с остальными. Сергей Александрович не обидится.

Яков Васильевич не стал настаивать, бросил кольцо в шкатулку с деньгами.

Испуганная Симка спряталась за спины цыган, но на неё уже никто не обращал внимания. Все сделали вид, что ничего не произошло. Делёж продолжался.

После окончания расчёта с теми, кто работал в хоре, в комнату входили старые цыгане. Илья знал их всех: Татьяну Михайловну, высохшую и маленькую старушку с поблёкшими глазами, в своё время сводившую с ума всю Москву романсом "Плакали ивы", семидесятилетнюю Ольгу-Птичку, прозванную так когда-то за звонкий голос, тетю Пашу, которую длинно именовали Бессменная Графиня: она трижды была на содержании, и все три раза, как нарочно, - у графов. Приходили когда-то гремевший тенор Колька, теперь согнутый в три погибели, разбитый ревматизмом старик Николай Фёдорович; гитарист Грачё, у которого дрожали покрытые коричневыми пятнами руки; бас Бочка, седой как лунь, охрипший и сгорбившийся. Хор не оставлял своих, и деньги выделялись каждому. Получив свою долю, старики спокойно и с достоинством благодарили и, не считая денег, уходили.

Конечно, солисты зарабатывали больше остальных. Но Илья знал, что Зина Хрустальная содержит чуть ли не полсотни родственников, проживающих в Таганке; что Митро должны деньги - и чёрта с два вернут! – два десятка нищих цыганских семей из Марьиной Рощи. По поводу последних Митро ругался: "И надо же было туда сестру замуж отдать!

Теперь, хочешь не хочешь, вся Марьина Роща нам родня. Чуть что - являются, просят.

Тьфу! Что я им - Попечительский совет?! А куда денешься?" Кузьма слал деньги в Ярославль; в доме братьев Конаковых постоянно толклись какие-то тётки, дядья, племянники… Так было всегда. И в таборе Илья видел то же самое: стоило кому-нибудь из цыган зажить побогаче, как немедленно объявлялись какая-то нищая родня, седьмая вода на киселе, которую нужно было брать в семью, кормить, одевать и считать кровными. Всё это называлось "романэс" и обсуждению не подлежало. У семьи Васильевых такой родни тоже было не счесть. И все цыгане Москвы слышали, что после Рождества Настя выходит замуж за князя Сбежнева. Все знали, сколько денег после этого пойдёт хору. Все ждали. Ни за одну хоровую девчонку ещё не давали таких денег. Илья озабоченно подумал: не съедят ли эти городские Настьку после того, как она им кукиш с цыганским мужем покажет вместо сорока тысяч? Кто их разберёт, может, они тут совсем обрусели, да и деньги немалые… Не табор здесь, всё не так, как положено. Илья ухмыльнулся, подумав, что никому из таборных папаш даже в пьяном сне не могло привидеться, что он отдаст дочь за гаджа, дай тот хоть миллион золотом. Да и девчонка утопилась бы, а не пошла! А эти тут… Ну и ладно! И наплевать! Других мест нету будто? Уедут в Смоленск, в Тулу, в Калугу. Даже и в Санкт-Петербург можно. Настьку любой тамошний хор с руками оторвёт - здесь, в Москве, она королева, а там ещё выше будет.

Может, и его возьмут. А не возьмут, тоже не беда, - если в городе хоть какой-то конный базар будет, с голоду они не помрут. И как бы ни кричала Настька, что никаких денег ей не нужно - о них тоже думать надо. Дети пойдут, святым духом сыты не будут.

Хорошо бы сына первого… И второго. И третьего тоже, а потом Настька пусть делает что хочет, хоть табун девок рожает одну за другой. К тому времени они уже точно станут на ноги, и можно будет с чистой душой откладывать хоть на десяток приданых… Размечтавшись, Илья не особенно следил за дорогой и уже прикидывал, во что ему обойдётся свадьба старшего сына, когда вдруг обнаружил, что стоит посередине Большой Садовой.

Тишинка, где он рассчитывал отловить Кузьму, была совсем в другой стороне. Выругавшись, Илья развернулся, подождал, пока мимо не спеша проедет извозчик с пассажиром, перебежал улицу… и нос к носу столкнулся с Катькой - рыжей горничной Баташевых.

– Илья, чёртов сын!
– заверещала она на всю Садовую.
– Да ты это или нет?! Ну, бог тебя послал, я как раз к вам бегу!

– Что стряслось?
– испугался он.

– Совесть у тебя есть или нет, вурдалак?! Ты что, не слыхал?

– О чём?

– Да Иван же Архипыч в Пермь уж неделю как укатимши!

Только тут Илья понял. И сам не ждал, что так испугается.

– Ну и чёрт с ним. Мне какое дело?

– Илья, да ты что?
– всплеснула Катька руками.
– Неужто тебе в тот раз плохо было? Барыня, голубушка, исстрадалась за ним, исплакалась, голубица моя сизая, каждую ночь подушку слезами мочит, а он… Чёрт неумытый, совсем стыд потерял! Хоть бы раз зашёл, образина ты адская!

Илья молчал. С той ночи, проведённой в спальне Баташевой, прошло больше месяца, но он лишь недавно перестал вспоминать о случившемся.

В первые дни было совсем никуда - так и стояли перед глазами серые, мокрые от слёз глаза, светлые косы, белые плечи под сползающей рубашкой, грудь… Мгновенно делалось жарко, в глазах темнело, и он едва удерживал себя от того, чтобы не понестись сломя голову туда, в Старомонетный… Но об этом и думать было нельзя: Баташев был в Москве, вёл свою коммерцию и несколько раз даже заезжал к цыганам: послушать Глафиру Андреевну.

Потом понемногу схлынуло, Илья уже почти и не вспоминал о Баташевой и даже раза два, поддавшись на уговоры, смотался с Митро к мадам Данае.