Дорогой груз
Шрифт:
— Ура! Ура!
Кеша передал руль Мамурину и, довольный, степенно сошел с кормы. Павлушина мать погладила его по плечу.
— Экой ты ловкий, Иннокентий!
Востряков любовно взглянул на свой сундучок и мигнул глазом:
— Нет, Кеша. В жизни бы я не согласился плавить такую ценность...
Он обвел жестом тюки пушнины.
— Ответственность-то какая!.. Ух! Не-е-т, брат, ни за что бы на свете!
— Пушнина да пушнина, — подосадовала толстая женщина. — Тут ребятенки малые едут, а он все — пушнина!
Востряков любил подразнить.
— Есть о чем толковать! О ребятах! Это дело наживное!
Кеша поймал пробегавшего Павлушку.
— Как, белобрысый, что ты об этом скажешь?
Павлуша посмотрел исподлобья, засопел и ответил басом:
— А ты... дашь мне поправить?
— Стану на руль — приходи.
Кеша, смеясь, посмотрел на всех и ответил Вострякову:
— Да. Пропадет пушнина — и я пропал. Это ясно!
Река отклонялась на север и с каждыми сутками ночи должны были делаться светлее. По часам полагалось быть темноте, но сумерки не потухали, и дорога реки оставалась ясной.
Спали одни ребята. А взрослые не могли еще свыкнуться с путешествием. Еще возбужденно перешептывались, бродили по илимке или задумчиво сидели на борту.
Судно шло на огненный свет зари. Вострякову казалось, что там, за хребтами, всех ожидает новая жизнь, ожидает радостная перемена, еще невиданная и чудесная — только доплыви!
— Мамка, мы зиму догнали!
Так объявил Павлуша, проснувшись утром. В воздухе сделалось холодно. На берегах был снег. Кеша стоял у руля, по-зимнему, в полушубке.
Востряков огорчился.
— Только начали отвыкать и... вот тебе!
Павлушина мать встревожилась. Выбрала минутку, когда Кеша стоял один.
— А это ничего, парень? Что снег-то?
— Не в этом дело, — ответил Кеша. — Снег — пустяки...
Но чего-то не досказал. Женщина вздохнула и вернулась в каюту, неодобрительно посмотрев на реку.
А солнце грело. Протаивал бичевник — прибрежная желтая полоса. По буграм катились ручьи, утесы были мокры.
Сменившись, Кеша улегся на нары, с головой укрылся одеялом. Участок реки был спокойный.
Но сон не давался. Кеша ворочался, зевал, наконец, вскочил и достал папиросу. Потом в кормовом отделении пересчитывал тюки с пушниной.
Ребята жались к Вострякову. Он сидел на своем сундучке и делал «мышь», приманку для хищного тайменя. Несколько пробок надел на струну, обмотал их цветной тряпицей, на конце приделал крючки, а другой конец привязал к бичевке.
За илимкой тащилась лодка. Востряков пересел на нее и пустил по воде снасть. Течение крутило «мышь» и длинно растягивало бичеву.
Павлуша смотрел, затаив дыхание. Покрасневшей рукой держался за руль, а Мамурин придерживал его за пояс.
— Экой ты егозливый! — укоризненно басил Мамурин. — Упадешь и — с концом. Стой спокойно!
Двое других ребят воевали с матерями.
— Пусти! Мы тоже хотим смотреть!
Вдруг бичева натянулась, по воде бултыхнул рыбий хвост.
— Держи! — завопил Павлушка и затопал ногами.
Таймень попался большой. Уха в котле подернулась желтоватым жиром. Ребята стояли у очага и спорили, кому достанется голова.
Сделалось еще холодней. Востряков затопил железку.
Снег лежал сугробами, пихты оделись инеем. Зеленым потоком катилась река в обледенелых, словно сахаром облитых берегах. Приближалась гора с острой вершиной. За горою впадала речка Нимда.
Кеша сделался строгим, почти суровым. Что там за Нимдой? Лед?
До сих пор им везло — протоки очистились, лед ушел в главную реку.
— Эх! — поморщился Кеша и руль под его рукой скрипнул.
Широкое устье Нимды было прикрыто льдом. Его синяя броня вспухла буграми, покрылась трещинами. Мелкие глыбы уже отрывались от кромки, колыхались в волнах и вплывали в реку, как бы разведывая дорогу.
Илимка прошла, и Нимда осталась сзади, заряженная весенней силой, каждый момент готовая выстрелить ледяной лавиной. У Кеши прибавилось беспокойства, он чаще начал смотреть назад, за корму — не догоняют ли судно льды.
— Говорил — рано едем! — сказал он вскользь Мамурину.
Мамурин потер небритую щеку и досадливо плюнул.
— Пропадешь с твоим удальством!
— Какое мое удальство! — опечалился Кеша, — мое дело пушнину доставить.
Каждый новый изгиб реки будил их внимание и вызывал оживленные возгласы. Дети поднимали возню и бегали. Матери их останавливали, беспокойно смотрели на реку.
К вечеру Востряков, стоявший у руля, тревожно позвал:
— Кеша!
Кеша, гревшийся чаем, толкнул ногой дверку, глянул вперед и выплеснул чай из стакана. За крутым поворотом река была сплошь забита льдом.
Сворачивать было некуда — толстый вал торосистых льдин загораживал берега. Да и не так-то скоро можно было свернуть разогнавшееся судно.
Радист и Мамурин с шестами в руках бросились на нос. Мелкие льдины смягчили удар. С шипением и хрустом илимка разбросала их, ход ее сделался медленным, не спеша, она врезалась в гущу затора, вздрогнула и остановилась.
— Приехали! — заорал Павлушка.
Мать дала ему подзатыльник, одна из женщин заплакала.
— Якорь! — скомандовал Кеша. Он бегал по илимке, примечал каждый пустяк, а сощуренные глаза его блестели.
— Ничего. Рассосется затор и опять поедем!
Люди слушали успокаивающие слова, с надеждою и любовью смотрели на капитана.
— Как гуси за льдом поплывем! — подбадривал Кеша.
Мамурин понял значение минуты и тоже в тон поддержал:
— Это пустяки! Уж очень вы нетерпеливы, товарищи пассажиры. Доплывем... Полтораста километров осталось...