Досье генерала Готтберга
Шрифт:
— Довольно болтать, — оборвал он сладкоречивого князя без излишних церемоний. — Ваша песенка спета. Портфельчик с документами, будьте любезны, отдайте мне.
Так ловкий и удачливый Борис Борисович на собственном опыте узнал, как неприятно порой бывает, когда отворачивается фортуна. Прежде князь Шаховской столько раз выигрывал, что абсолютно уверовал в свою счастливую звезду. Но на звезду наползло облачко. И это обернулось крахом для Шаховского. После долгих допросов, на которых Борис Борисович, отчаянно цепляясь за жизнь, сдал все и всех, он все-таки был расстрелян. И выглядел он перед расстрельной командой совсем не героем. Так и упал на каменный пол в подвале, залитый кровью, а на лице — все то же вопросительное удивление: неужели все это случилось со мной? Как это могло случиться со мной? Со мной?!! Ведь князь Борис Борисович привык, что обычно подобное происходит с другими, никак не с ним.
Радовалась ли я, что у сильного, властного моего врага ЧК вырвало его ядовитые зубы, а потом и ликвидировало самого? Недолго. Вскоре выяснилось, что Борис Борисович был для меня совершенно не страшен. Он ничем не мог мне угрожать, хотя бы потому… что ЧК совсем не собиралось отпускать меня на свободу. Оно намеревалось использовать меня дальше. Решил ли так Дзержинский сразу или подобная мысль пришла ему в голову уже после пленения Шаховского, но выманивать с моей помощью белогвардейских деятелей оказалось очень удобно. И грех было шефу новоявленной советской разведки этим не воспользоваться. Так в 1925 году я оказалась в Париже, где встретила князя Митю; а незадолго до того — в Китае, где меня использовали в охоте за Анненковым, довольно крупной фигурой Белогвардейского движения.
За свою работу я имела довольно многое из того, что было недоступно остальным гражданам Советской страны в то голодное время. Можно сказать, ко мне вернулись утраченные радости жизни — меня кормили, одевали, обували, лечили по спецзаказу и на самом высшем уровне. Пожелай я — я бы купалась в роскоши, я ни в чем не знала отказа. Но я не просила. И почти не пользовалась благами, которые мне предоставляли. Дзержинский не понимал — почему. А я — не могла. Я жила в клетке, пусть в золотой, но в клетке, и за свое благополучие я расплачивалась жизнями людей, которых знала в дореволюционной жизни, которые доверяли мне, с которыми меня связывало так много дорогих моему сердцу воспоминаний. Для себя самой я не находила оправдания даже в том, что меня заставляют. Я упрекала себя в малодушии — мне надо было умереть, это более достойно, чем покрыть себя позором предательства близких.
Такое положение нередко приводит к серьезным срывам и я пустилась в самый настоящий разгул, чего никогда не допустила бы прежде.
В Москве я пользовалась относительной свободой. Мне даже позволили жить в бывшем доме князей Белозерских на Ордынке. Дом довольно долго пустовал, его разграбили, потом там разместился пролеткульт и какие-то профсоюзные деятели. И тех, и других выселили в мгновение ока, едва Дзержинский повел бровью. Он сказал, что если я пожелаю, весь дом будет в моем распоряжении. Но я не смогла в нем жить. Как позднее, приехав в Ленинград, бывший Санкт-Петербург, не смогла перешагнуть порог великолепного княжеского особняка на Фонтанке. Все разбито, все затоптано, заплевано, ни следа прежней жизни, ни даже дуновения ее.
У меня не выдерживало сердце, я слегла в госпиталь с приступом, а потом переехала в квартиру на Тверскую. Из этой самой квартиры я частенько, ближе к вечеру, выходила на прогулку и, слоняясь по городу, под наблюдением, конечно, знакомилась с молодыми людьми разных профессий и возрастов. Намеренно флиртуя, увлекала их, соблазняла, прекрасно зная, что практически каждого, едва он расстанется со мной, ждет подвал на Лубянке и смерть. В мои сети попалось немало кавалеров, среди них были и рабочие, и писатели, и садовники, и ответственные работники партии. Всякий раз я называлась для них новым вымышленным именем и развлекалась с ними на широкой постели в богато обставленной квартире, где кроме меня бывали только высокопоставленные сотрудники ЧК. Когда поутру они выходили от меня, их подбирала машина, и… Как правило, влюбленных кавалеров больше никто не видел. И я знала, что так будет. Я их не жалела. Я разучилась жалеть, перестала сочувствовать, я словно мстила всем, что моя жизнь сложилась так, а не иначе. Я не могла остановиться.
«В конце концов всему этому необходимо положить конец!» — выговаривал мне уже серьезно больной Дзержинский.
Я отвечала без запинки:
— Пока я вам нужна, я буду делать все, что хочу, и никто не смеет воспрепятствовать мне. А там — хоть трава не расти, будь что будет!
Он смотрел на меня пристально, и я, невольно смутившись, добавляла горько и искренне:
— Хуже не будет.
Наверное, он понимал, какие душевные муки одолевают меня, потому при его жизни меня ни разу серьезно не подвергли наказанию. Вообще, никто пальцем не тронул. Только после смерти Дзержинского я поняла, почему он молчал, глядя на меня с явным сожалением. Я просто не знала, как бывает хуже. Позже восполнили пробелы в моем образовании… Но пока я делала — что делала. Меня прощали. Моих любовников — нет. Одного из них, совсем еще молоденького поэта, я попыталась спасти. Но тогда Дзержинский показал мне мое место.
С этим молодым человеком, кажется, его звали Сергей, мы познакомились в воскресенье на набережной Москвы-реки на пристани, у которой стоят прогулочные пароходики. Это был открытый, яркий человек, и, сложись его судьба по-другому, возможно, Россия получила бы еще одно дарование, которым бы гордилась. Но юноша встретил меня, влюбился. Он не подозревал, что я не московская студентка Таня Колпакова, как представилась, а тайный агент Лубянки, причем настолько тайный, что общаться со мной — опасно для жизни. В прямом смысле.
Мы долго гуляли с ним, Сергей пересказывал мне в лицах заседание писательской ячейки, на котором критиковали его стихи, а какая-то сухопарая мымра и вовсе заявила, что ему не следует заниматься литературой. Мымра явно погорячилась, более того, если бы она снисходительно отнеслась к его стихам, Сергей, возможно, отмечал бы успех в ресторане, а не слонялся, расстроенный, по городу. И не встретил бы меня. И остался бы жив. Но все вышло так, как вышло.
Вдвоем мы совершили романтическую прогулку по реке на теплоходе, Сергей читал мне свои стихи — вдохновенные, свежие, свободные, чем-то похожие на ранние царскосельские опыты Александра Сергеевича. Он даже сочинял их на ходу, посвящая мне, своей спутнице, прекрасной нимфе. А я слушала его с нежной улыбкой на устах, а про себя напряженно думала, что бы сделать, чтобы его не схватили. Этот мальчик слегка согрел мою душу, я словно заново училась чувствам, о которых забыла. Он же был так увлечен мной, что не обратил внимания на очевидный факт: на пароходике, на котором мы плыли с ним в воскресный день, было очень мало пассажиров, всего с десяток человек. И все они, — я знала, — все без исключения агенты госбезопасности, моя охрана. И почему пароходик все бороздит и бороздит реку туда-сюда, не приставая к пристани. Он-то не думал о такой мелочи, а я понимала — они ждут машину, как только причалим, — сразу его заберут.
И, пожалуй, впервые я решила воспротивиться. Как только теплоходик пришвартовался к маленькому, незаметному причалу, по трапу на кораблик спустились люди в кожанках. Мой поэт смотрел на них с недоумением, а я, сбросив личину, попыталась приказать им уйти, оставить нас в покое. Разумеется, никто меня и не думал слушать. Вместе с побледневшим юношей меня втолкнули в машину и привезли на Лубянку. Его — в подвал, меня — к Феликсу. Я умоляла пощадить молодого человека, убеждала главу чекистов, что тот талантлив, он еще принесет пользу. Но — нет. Порядок есть порядок. Агент должен быть кристально чист. Никаких «хвостов» — а вдруг на операции проклюнутся ненужные знакомства. В тот вечер Дзержинский разговаривал со мной жестко, как никогда прежде. Это был страшный урок. Я поклялась себе, что никогда больше, никогда я не посмею принести кого-либо в жертву этому режиму. Пусть буду страдать я, но знать, что по твоей милости прерываются жизни совершенно невинных людей, — невыносимо. Мне стало невыносимо уже тогда, но еще хуже — спустя десять лет, при Ежове.
Наверное, Дзержинский обошелся бы со мной куда круче, если бы не тщательно подготавливаемая в недрах ЧК операция, над которой он работал давно. Мне отводилась там весьма важная роль, и исполнить ее не смог бы никто другой. Операция «Трест» стала звездным часом Дзержинского и весьма важным этапом моей собственной агентурной деятельности. Она была с блеском разыграна многими талантливыми чекисткими самоучками, изображавшими заговорщиков, и завершилась арестом ведущих белоэмигрантских оппозиционеров, пленением самого их главаря Савинкова и убийством крупнейшего английского разведчика Сиднея Рейли, представлявшего страны Антанты.