Досье генерала Готтберга
Шрифт:
Люмье приняли Фру с огромной сердечностью, а ее девочек — с теплым, заботливым участием. Все трое ни в чем не нуждались. Но Наташа вскоре уехала в Париж и не вернулась назад. Она написала Лизе письмо, что намерена поступать в Сорбонну на медицинский факультет и будет работать в клинике доктора де Монморанси, с которым она познакомилась в военное время.
Такой поворот на время ошеломил Лизу, сестра никогда не рассказывала ей о столь неожиданном знакомстве. Она даже не могла представить себе, как, при каких обстоятельствах Наташа могла сблизиться с известным французским хирургом. Однако сестра в подробности не вдавалась. А Лиза не стала ее расспрашивать. Но и навязывать себя тоже сочла излишним, хотя Наташа звала ее в Париж и обещала ходатайствовать перед своей покровительницей. Лиза поблагодарила сестру за предложенную помощь, но вежливо отказалась. Она решила отпустить Наташу от себя, дать ей возможность жить собственной жизнью, а сама … Сама она должна идти своим путем, и он хорошо известен ей еще с сорок третьего года. В Париже она не найдет досье генерала Готтберга, потому ей нечего там и делать, так она думала.
Фру настоятельно просила Лизу остаться в доме Люмье. Но та хорошо понимала, погостить немного — это одно, а остаться на постоянное жительство — совсем другое. Она не хотела, чтобы из-за нее семейство фабрикантов испытывало какие-либо затруднения. Да и сама больше всего желала оказаться наедине с собой. По просьбе Фру Гюстав Люмье нашел для Лизы несколько состоятельных учеников, и она преподавала им фортепьяно, получив таким образом собственные средства к существованию. На них она сняла себе комнату в Лионе, в мансарде. И не поверила сама себе: она одна, она свободна, она предоставлена самой себе и может делать, что пожелает! Без надзора НКВД, без страха, без оглядки, даже без соседей. Одна на лестничной площадке, и никому нет дела, кто она, чем занимается, и читала ли она с утра передовицу в газете «Правда» или «Юманите», на худой конец. Ей даже было как-то и неловко вначале: как это так жить — без страха, без множества унизительных, ежесекундных обязательств? Оказалось, что гораздо легче и приятнее, чем с ними.
Теперь она полностью могла сосредоточиться на своем плане. Конечно, оборотной стороной свободы, которую она обрела, было одиночество, которое в Союзе пугало многих. Но Лиза была лишь благодарна за него — всем, кто наконец-то дал ей возможность насладиться им вдоволь. Оставаясь наедине с собой, она теперь подолгу размышляла о событиях в Минске, и даже вслух, не боясь, что ее подслушают. Она понимала, что должна действовать. Ради этого Катерина Алексеевна сделала все, что могла, из последних сил, уже смертельно больная. Она дала Лизе шанс вырваться на свободу, чтобы найти досье генерала Готтберга и вернуть доброе имя тем, кто его заслуживал.
Она полагала, партизан скорее всего выдал Мужиканов, как и говорила ей в Минске Вера Соболева. Ему покровительствовал командир бригады Савельев. Когда Белозерцева разгадала их игру, Савельев испугался, что на допросах Мужиканов потащит за собой и его, и помог провокатору бежать. Он отлично осознавал, что война уходит на Запад и перелом в ней после Курской битвы наступил окончательно и бесповоротно. Надо было позаботиться о том, как безопасно дожить до старости, и что немаловажно, обеспечить себе блестящую советскую и партийную карьеру. Конечно, сам Савельев агентом гестапо не был. Более того, сложись обстоятельства по-другому, он ни за что не стал бы покрывать Мужиканова, он бы честно предал его суду. Но зависть… Зависть подвигла Савельева на то, чтобы оказать покровительство провокатору и связать себя с ним одной, неразрывной нитью. Покушение на Розенберга, которое, без сомнения, удалось бы, если бы не предательство — это слишком большая слава, слишком большой почет. Да и покушение на Кубе, убийство гауляйтера — тоже немало. Какие перспективы после войны! Было от чего потерять Ивану Кузьмичу не только сон, но и голову. Он не мог допустить, чтобы почести достались Белозерцевой и ее группе, а он остался бы в стороне, довольствуясь второстепенной ролью. Зависть подвигла Ивана Кузьмича на преступление. Но не бывает так, чтобы сделал один шаг, и все — стоп.
Удостоившись почестей, Савельев испытал страх, который преследовал его, и он совершал все новые и новые шаги, один страшней другого, чтобы скрыть первый, чтобы завуалировать свое участие в предательстве, чтобы обелить виноватых и очернить тех, кто на самом деле был достоин почестей и наград. «Просто сюжет для Достоевского, — иронизировала про себя Лиза, глядя в окно мансарды на оживленную Рю де Монтень внизу, — преступление и наказание. Сам себя наказывает, даже без привлечения соответствующих органов».
Но чтобы наказание стало более ощутимым, реальным, нужны доказательства. Мысли о событиях в Минске настолько захватили Лизу, что она почти не вспоминала Орлова. А что вспоминать? Все было решено — пути назад нет. Она лишь радовалась, что они не успели жениться официально, как настаивал Алексей. Скорее всего ее побег коснется его только косвенно: вызовут, допросят, как без этого? Но арест Алексею Васильевичу явно не грозил, и это успокаивало Лизу. Ну, а то, что он ее забудет и скорее всего женится на другой — исправить этого она не могла, так случилось.
Однажды во сне Лиза увидела Ингу Тоболевич. Она смотрела на нее сквозь черную вуаль с мушками серьезными серыми глазами, как когда-то на почте в сентябре сорок третьего, когда они только познакомились. И словно спрашивала: «Ты забыла о нас?» — «Нет, не забыла, не забыла», — Лиза проснулась, вскочила с постели. Больше она не могла уснуть и остаток ночи провела без сна. Включив ночник, достала стихи Ахматовой, которые взяла с собой при побеге из Ленинграда, и перечитывала их, очень тихо, едва шевеля губами. Потом набросив на плечи халат, подошла к окну, отдернула штору. Ей казалось, лицо Инги отражается в лужах на тротуаре, в многочисленных витринах, тусклых и бесцветных ночью. Она помнила, Инге едва исполнилось двадцать пять лет, когда ее убили полицаи. Лизе теперь уже было значительно больше. Инга без тени сомнения отдала свою жизнь за Родину. Она, наверное, могла бы отойти в сторону, как некоторые тогда, и тем сохранить свою жизнь.
«Это наша работа, мы должны сделать все, что можем, отдать себя до последней капли крови», — вспомнила Лиза ее слова. Инга отдала жизнь ради Родины, а что же Родина? Родина обвинила ее в предательстве, выбросила в помойную яму и память о ней, и ее жизнь, как совершенно ненужную вещь.
Лиза вздрогнула, ее охватил озноб. Она словно чувствовала, что где-то очень далеко от Лиона, в городке Борисов, в маленькой комнатке без сна уже которую ночь вот также смотрит в окно поседевшая раньше срока женщина — мать Инги и Веры и еще двух сыновей, погибших на войне, скромная русская учительница Анна Степановна Тоболевич. Ее дочь обвинили в предательстве. И только она не верит, все чего-то ждет, надеясь, что доживет до того мгновения, когда истина откроется.
А Катерина Алексеевна? В отдаленном гарнизоне в Новосибирске, жива ли она еще? Возможно, она тоже надеется на нее, на Лизу. На кого же еще? «Правда должна быть, и за нее надо сражаться. Как сражались на фронте, на обоянской высоте под Курском, как в тылу врага в сентябре сорок третьего, без боязни, любой ценой, чего бы это ни стоило».
Она осталась жива. И даже находится в полной безопасности. Благодаря Белозерцевой, благодаря полковнику Симакову. Как же она может забыть о них и думать только о себе? «Я должна. Должна — и все, даже если потребуется отдать жизнь». Как в ночь на 21 сентября 1943 года, когда держа в руке портфель, в котором находилась бомба, отправилась в резиденцию гауляйтера Кубе. «Бери и иди, ты должна сделать это, — сказала Белозерцева, вручая ей портфель с миной. — Теперь или никогда. Другого случая не будет».
Теперь — то же самое, ничего не изменилось. Тогда чего же она ждет? Подойдя к столу, Лиза включила настольную лампу и села писать письмо в Гамбург. Альстерштрассе, 38. Пришло время обратиться по этому адресу.
Ответа не было долго, почти год. Год сомнений, колебаний, отчаяния. Она даже склонялась к мысли все-таки переехать в Париж, — находиться в Лионе и все время ждать становилось невыносимо. Но она дождалась. И не письма — большего.
Однажды утром она завтракала, по обыкновению, в бистро напротив своего дома, и услышала совсем рядом голос, от которого окаменела.