Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).
Шрифт:
Ну а далее, уже под занавес жизни были восторги по поводу взятия Скобелевым туркменской крепости Геок-Тепе. Защищавшие ее мужчины погибли в бою, а женщины и дети бравым генералом-мазохистом отданы на три дня на потеху опьяневшей от крови и водки солдатне — такая была необычная форма милосердия и передачи уникальной славянской духовности «непросвещенным» азиатам, «цивилизаторская», как назвал ее Достоевский операция «белого царя» на земле Авиценны и Омара Хайяма.
Впрочем, закон Возмездия неумолим. Возмездие только ждет своего часа, и «взятие» Геок-Тепе, вероятно, переполнило чашу Его терпения, потому что вскоре за этим военным преступлением последовали убийство Александра II, а затем и преждевременная и позорная смерть самого Скобелева под розгами немецких проституток. «Се, гряду скоро, и Возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его», — сказал Всевышний.
И уже совершенно непонятно, как увязывается вся эта воинственность с пресловутой «слезинкой «невинного ребенка» и его ничем не заслуженными
Немного личных воспоминаний.
Мое первое знакомство с Достоевским, которого мы тогда в школе «не проходили», относятся к 1949 году, когда боготворивший его Евгений Викторович Тарле обязал меня прочитать роман «Бесы», сказав при этом, что прообразами многих его действующих лиц послужили реальные люди сороковых — шестидесятых годов прошлого века, известные мне из школьных учебников, и потому мне будет интересно. В частности он обратил мое внимание на Семена Егоровича Кармазинова, и от Тарле я впервые услышал рассказ о том, что Тургенев всю жизнь мучился воспоминанием о своем поведении во время пережитого им в юности кораблекрушения (речь шла о гибели парохода «Николай I» в 1838 г.), когда он в ужасе, расталкивая женщин и детей, рвался к шлюпкам с криком «Спасите меня! Я единственный сын у своей мамы!».
— Упоминание об этом происшествии ты найдешь в «Бесах», — сказал он.
Я нашел, и помню, что сам факт сатирического истолкования Достоевским этой сугубо личной и трагической истории произвел на меня неприятное впечатление, как от нечаянно подсмотренной чужой злобной подлости, которое усилилось после того, как я в том же году познакомился с несколькими выпусками «Дневника писателя» (позднее я узнал, что этот поступок Достоевского назвал «мерзким» Л.Н. Толстой). Я поделился своими сомнениями с Тарле, и у нас состоялся хорошо запомнившийся мне разговор о творчестве Достоевского. До того мне казалось, что Евгений Викторович восторженно воспринимает абсолютно все вышедшее из-под пера его любимого писателя, без каких-либо исключений, и потому я был крайне удивлен его весьма пренебрежительным отношением к публицистике писателя. Заметив это, Тарле рассказал мне о своем многолетнем общении с Анной Григорьевной Достоевской, которая помогала ему в 1901 г. после ссылки обосноваться в Петербурге, видимо, не без содействия обер-прокурора Синода, остававшегося ее добрым знакомым и после смерти мужа. Она же подарила Тарле автограф Достоевского и известное библиофилам роскошное «юбилейное» собрание его сочинений, а потом посетила его в больнице, когда Тарле был тяжело ранен у Технологического института во время студенческих волнений в октябре 1905 г. (После этого рассказа жена, друг и помощник Достоевского навсегда стала для меня Анной Григорьевной, а не А. Г. Достоевской.)
Закончил же Тарле свой рассказ тем, что он еще в начале своего знакомства с Анной Григорьевной высказал мысль о том, что публицистика Достоевского есть всего лишь факт биографии, не имеющий отношения к его гениальному вкладу во всемирную литературу. И Анна Григорьевна, по его словам, с ним согласилась.
Много лет спустя, когда переписка Тарле с Анной Григорьевной была опубликована, я убедился, что он в 1949 г. почти дословно повторил фразу из своего письма, написанного в 1900 г. И я смог оценить не только его уникальную память, но и огромную душевную работу и жизненный подвиг великой женщины, которую в 1867 г. ужасно раздражали «жидочки», сновавшие на лестнице дома Олонкина, куда она впервые пришла к Достоевскому, и которая через тридцать три года искренне помогала в жизнеустройстве еврею, хоть и крещеному, но отнюдь не монархических убеждений и к тому же посмевшему усомниться в ценности определенной части творческого наследия ее мужа, в величии которого она никогда не сомневалась.
А тогда Тарле, объявив свой и Анны Григорьевны «приговор» публицистике Достоевского, все же предостерег меня от «советского взгляда» на труды Достоевского, приведя в качестве примера гнусной клеветы на великого писателя вышедшее в том же 1949 году сочинение бывшего рапповца из «напостов» Владимира Ермилова «Против реакционных идей в творчестве Ф.М. Достоевского». Впрочем, он тут же отметил, что подобные «разоблачения» не всегда идут от души, и рассказал, что он спросил одного своего знакомого, хорошо знавшего Ермилова, неужели сей борец с меньшевизмом в литературной критике действительно так ненавидит Достоевского. На это его знакомый, приложив ладонь к устам, поскольку разговор происходил на одном из общих собраний Академии наук, закатив глаза, прошептал лишь одно слово: «Обожает!».
Как известно, некоторые почитатели Достоевского искали и продолжают искать в его публицистике и в черновых записях из подготовительных тетрадей некий тайный смысл, предсказания и пророчества. Особенно усердствует в этом направлении определенная категория людей со вторичными
В порядке небольшого отступления следует отметить, что случайные отрывочные записи создают самую благодатную почву для самых разнообразных «глубокомысленных» и, в том числе, «пророческих» толкований, почву, более безопасную, чем, скажем, выдергивание отдельных фраз из контекста — там все-таки могут и за руку схватить. Так, например, встречается у Достоевского запись: «Я обнаружу врага России — это семинарист». Человек трезвых взглядов посчитает, что тут Достоевский по своей милой привычке «рассчитывается» с современниками — бывшими семинаристами Добролюбовым и Чернышевским, может быть и готовится к тайному разоблачению своего же друга — также бывшего семинариста Страхова. Но если какой-нибудь «неловкий почитатель» будет искать в этой записи «пророчество», то, обладая соответствующей фантазией (а фантазии таким «почитателям» не занимать!), он может увидеть в ней предсказание явления еще одного бывшего семинариста — Иосифа Джугашвили, как раз и угробившего то самое «земледелие» в России, которое по другим «пророчествам» Достоевского должны были извести жиды, «умертвляющие почву».
И все же почти все люди из близкого окружения Достоевского старались быть сдержанными в оценках влияния эпилепсии на его психику. Наиболее подробное описание приступа болезни, его предвестников и последействия приводит в своих воспоминаниях Н. Страхов: «Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, что перед припадком у него бывают минуты восторженного состояния. "На несколько мгновений, — говорил он, — я испытываю такое счастье, которое невозможно в обыкновенном состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь". Следствием припадков были иногда случайные ушибы при падении, а также боль в мускулах от перенесенных ими судорог. Изредка появлялась краснота лица, иногда пятна. Но главное было то, что больной терял память и дня два или три чувствовал себя совершенно разбитым. Душевное состояние его было очень тяжело: он едва справлялся со своей тоскою и впечатлительностью. Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство».
Приведенное Страховым описание приступа эпилепсии у Достоевского является более подробным, чем аналитические записи о припадках самого Федора Михайловича и заметки Анны Григорьевны на эту же тему, но и он отводит последствиям припадков каких-нибудь два-три дня. Это понятно, так как при постоянном общении довольно трудно уловить медленные, но уже необратимые изменения личности, особенно когда не хочется их замечать.
Однако на каждого короля находится свой «мальчик». Появился такой «мальчик» и вблизи Достоевского — юный гимназист из Витебска Владимир Казимирович Стукалич (судя по отчеству и фамилии, такой же обрусевший выходец из Польши или Литвы, или, говоря словами Достоевского — «полячишка», как и сам великий писатель). Стукалич специально приехал в апреле 1877 г. в Петербург для встречи с Достоевским, и встреча эта произвела на него такое впечатление, что он сразу же, еще не выехав из столицы, написал ему письмо, в котором были такие слова: «…Вы подозрительны. Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение. Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьезно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это от того, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны. Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства…».
Разговор Достоевского с «мальчиком» напомнил мне случай из жизни: лет десять назад, будучи в Москве, я задержался у одного из многочисленных лотков, торгующих нацистской литературой и периодикой, и взял в руки номер газеты «Завтра». Увидев это, две «красно-коричневые бабки», находившиеся вблизи лотка, стали взахлеб мне рассказывать о том, что «жиды» хотят убить редактора этой славной газеты.
— Уже было два покушения! — доверительно сообщила одна из активисток, не распознав во мне одного из возможных «убийц» этого рыцаря без страха и упрека.