Досужие размышления досужего человека

Джером Клапка Джером

А потом наступают школьные годы с их горькими огорчениями и восторженными воплями, с их веселыми проказами и горючими слезами, орошающими противные учебники латыни и дурацкие старые тетради. Я твердо уверен, что именно в школе мой юный друг наносит своему здоровью непоправимый вред, пытаясь овладеть немецким произношением, и именно в школе он узнает, насколько важны для французов перья, чернила и бумага, ведь первый вопрос, с которым французы обращаются друг к другу при встрече, — «У вас есть перья, чернила и бумага?». Как правило, ни того, ни другого, ни третьего не оказывается, и второй француз

отвечает, что все это есть у дяди его брата. Однако первого нисколько не интересует дядя брата, и он хочет знать, есть ли требуемое у соседа матери второго? «У соседа моей матери нет ни перьев, ни чернил, ни бумаги», — отвечает второй, слегка раздражаясь. «А у ребенка твоей садовницы есть перья, чернила и бумага?» — этим вопросом первый ставит второго в тупик. Когда все устанут искать перья, чернила и бумагу, выясняется, что у ребенка садовницы их тоже нет. Подобное открытие заставило бы замолчать любого, но только не составителя упражнений по французскому языку — это бесстыдное создание такими мелочами не проймешь. Ему и в голову не приходит принести извинения, зато он сообщает, что у его тети есть горчица.

Так и проходит юность, за приобретением более или менее бесполезных познаний, которые вскоре с облегчением забыты. Школьное здание из красного кирпича постепенно исчезает из виду, и мы выходим на главную улицу мира. Мой маленький друг уже не маленький. Короткая курточка превратилась во фрак; помятая кепка, весьма полезная в качестве носового платка, чашки и орудия нападения, стала высоким блестящим цилиндром; вместо карандаша во рту сигарета, дым от которой ему мешает, попадая в нос. Чуть позже, чтобы выглядеть более стильно, он пытается курить сигару — большую черную гаванскую сигару. Попытка не идет ему на пользу, потому что впоследствии я обнаруживаю своего юного друга склонившимся над ведром на кухне и торжественно обещающим себе никогда в жизни не курить.

А теперь его усики становятся почти заметны невооруженным глазом, поэтому он немедленно принимается заказывать бренди с содовой и воображает себя мужчиной. Он говорит о «двух к одному против фаворита», называет актрис «малышка Эмми», «Кейт» и «крошка», бормочет о «проигрыше в карты вчера вечером» таким тоном, будто спустил тысячи фунтов, хотя на самом деле речь скорее всего идет о сумме в шиллинг и два пенса. А также, если мне не изменяет зрение — в стране воспоминаний всегда царит полумрак, — он надевает монокль и в результате спотыкается на каждом шагу.

Его родственницы женского пола, весьма обеспокоенные подобным поведением, молятся за него (благослови Господь их добрые сердца!) и предвидят судебные заседания и казнь через повешение в качестве единственно возможного результата столь безрассудного и разгульного образа жизни; предсказание первого учителя о том, что этот мальчик плохо кончит, достигает размеров священного пророчества.

В этом возрасте мой юный друг смотрит на представительниц противоположного пола с высокомерным презрением, полон уверенности в себе и снисходителен ко всем пожилым друзьям семьи. Надо признаться, что в целом он доставляет окружающим немало хлопот.

Впрочем, так продолжается недолго. Вскоре влюбленность лишает его самоуверенности. Я вижу, что теперь он носит слишком тесные ботинки и тщательно укладывает

прическу. Он гораздо чаще читает стихи и держит словарь рифм в изголовье кровати. Каждое утро служанка находит на полу клочки бумаги, на которых написано «любовью он жестоко уязвлен», «твой кроткий взгляд — любовный яд» и прочие давным-давно спетые песни, которые юноши так любят петь, а девушки — слушать, изящно потряхивая головкой и притворяясь, что ничего не слышали.

С любовью, похоже, все не так гладко, поскольку мой бедный юный друг начинает больше гулять пешком и меньше спать, что не идет ему на пользу, а на его лице читается что угодно, кроме свадебного пира и счастья на всю оставшуюся жизнь.

И на этом он исчезает: тот маленький мальчик, который вырос, пока мы гуляли вместе, ушел.

Я остался один, и дорога покрыта мраком. Спотыкаясь на каждом шагу, я кое-как иду вперед — не все ли равно, как идти и куда, если путь никуда не ведет и в темноте не разглядеть дороги?..

Впрочем, наконец наступает утро, и я обнаруживаю, что вырос в самого себя.

Перевод О. Василенко

И снова досужие размышления

Об искусстве принятия решений

— Итак, что посоветуешь, дорогая? Видишь ли, с красным я не смогу носить шляпку цвета фуксии.

— Тогда возьми серый.

— Ты права, серый гораздо практичнее.

— Хорошая материя.

— И оттенок приятный. Обычно серый такой скучный цвет!

— Зато спокойный.

— И все же в красном теплее, особенно в холодный день, верно, дорогая?

— Тогда бери красный. Красный тебе к лицу.

— В самом деле?

— Особенно когда раскраснеешься на морозе.

— Ах, это существенный недостаток. Думаю, серый все же приличнее.

— Остановились на сером, мадам?

— Наверное. А ты что скажешь, дорогая?

— По мне так серый хорош.

— И носится лучше, а в сочетании с… Постойте, вы режете?

— Собираюсь, мадам.

— Нет-нет, не спешите! Дайте еще раз взглянуть на красный. А знаешь, дорогая, что мне пришло в голову? Моя шиншилла будет превосходно смотреться на красном фоне.

— Согласна.

— Ты ведь помнишь мою шиншиллу?

— Тогда бери красный.

— Да, но есть еще шляпка цвета фуксии…

— Тебе не с чем ее носить?

— Совершенно не с чем! Она просто создана для серого!.. Нет, беру серый. Серый очень приличный, очень ноский цвет.

— Четырнадцать ярдов, мадам?

— Да-да, четырнадцати хватит, я решила добавить к нему… Постойте! Дорогая, если я возьму серый, мне будет не с чем надеть черный жакет!

— Разве черный не сочетается с серым?

— Не так хорошо, как с красным.

— Тогда бери красный, он же тебе нравится?

— Серый мне нравится больше, но приходится думать разом о стольких вещах!.. О Боже, ваши часы спешат?

— Нет, мадам, всегда отстают на десять минут.

— Мы обещали мадам Дженнауэй быть у нее в начале первого. Ох уж эти покупки! Когда мы вышли, дорогая?

— Кажется, около одиннадцати.

— В половине одиннадцатого, теперь я вспомнила! А ведь собирались выйти в половине десятого… Как летит время!