Дот
Шрифт:
— Нет, нет! — с необычной для него торопливостью произнес отец Варфоломей. И даже взял Саню за плечо (ощутив, как оно под пиджачком окаменело: паренек был крепкий), словно и впрямь собирался его удержать. — Всему свое время. Цель должна быть достижимой. И по возможности — близкой и простой.
— Я где-то читал, — сказал Саня, — что человек в юности оказывается перед лестницей. И вот одни поднимаются по ней — со ступеньки на ступеньку — всю жизнь… а другие так и остаются внизу. Вы это имеете в виду, батюшка? Ступеньки?
Вот так, подумал отец Варфоломей. Ты полагаешь, что перед тобой мальчик, и вдруг открываешь, что он живет не как растение, он думает о жизни, пытается понять ее механизм, рассуждает о ней, как взрослый. Ну да, кстати вспомнил отец Варфоломей,
— Это очень сложный вопрос, сын мой.
— Даже для вас, батюшка?
— Даже для меня. Ступеньки… Смотря какую лестницу ты имеешь в виду. Если внешнюю, социальную, — это лестница успеха. Если внутреннюю, духовную… — Отец Варфоломей сделал вынужденную паузу. Ах, если б не всенощная, если бы мозги были свежими, — уж он бы нашел какие-то простые слова. Простые — но единственные. А так приходится брать то, что лежит под рукой. — Это лестница к себе. К тому себе, каким тебя задумал Господь…
Кажется — так.
На этот раз Саня не ответил сразу. Такая простая мысль: оказывается, лестница не одна, их две. Хочется на обе. Чтобы подниматься по обеим одновременно… Что-то ему подсказывало, что надо бы отдать предпочтение внутренней. (Одна чаша весов стала перевешивать, пошла вниз.) Она ближе Сане. Комфортней его душе. Но… но ведь он был всего лишь парнишкой, которого только начала затягивать стремнина жизни. (Чаши замерли в неустойчивом равновесии.) Там, в большом мире, было так интересно! Достаточно отдаться течению — и понесет… (Теперь перевесила другая чаша.)
Саня растерялся — но только на миг. Ведь было что-то в его душе — далекий огонек — маленький костер в ночи, возле которого терпеливо поджидал его Господь (этот образ подарила Сане его мама), — и пока идешь через ночь к Господу (это от Него передаются и отвага, и силы, чтобы преодолеть отчаяние), — можешь не сомневаться: все беды останутся позади (не держи зла в памяти, сын мой, говорил ему отец Варфоломей, даже самым малым не обременяй свою душу), и ты обязательно дойдешь до Господа, и сядешь рядом с ним возле костра, и душа твоя наконец отдохнет…
— Ты колеблешься? — спросил отец Варфоломей. — Подсказываю: всегда (в этом правиле нет исключений) — если хочешь что-то получить — нужно от чего-то отказаться. Чтобы взять — нужно сперва освободить руку.
Он понимал Саню. Жизнь была скудная, для многих — страшная, но время — романтичное! Тут никак нельзя без восклицательного знака. Волна синусоиды была в восходящей фазе, их страна очередной раз в своей истории переживала молодость. Пусть не вся страна, пусть только ее молодое поколение, но это было, было! — парадоксальный энергетический взрыв. Очередной раз их страна возрождалась, как феникс из пепла. Какая еще страна может похвалиться таким феноменом бессмертия?.. Мальчишки мечтали стать летчиками (как Чкалов), полярниками (как Папанин), танкистами (как артист Крючков). Это обещало возможность повидать мир (в пределах Страны Советов, ведь за ее пределами был враждебный, испорченный мир; испорченный культом наживы и неравенством). Посвятить жизнь деланию денег не мечтал никто. Во-первых, не было достойных образцов. Во-вторых, все были одинаково бедны (ну, не все — но в огромном большинстве; даже товарищ Сталин спал на солдатской кровати, накрываясь тонким шерстяным одеялом, ходил, как мужики, в сапогах, в косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком, или в полувоенной — тоже простой — одежде). В-третьих — и это самое главное — народ был сплочен идеей, мечтой о близком прекрасном будущем. Прекрасным для всех. Для каждого. Народ был, как стальной шар, который катился по проложенному товарищем Сталиным желобу. Чем не искушение — кинуться в этот мир, жить общей жизнью, общим дыханием, общей мечтой?..
Тут самое время подробней рассказать о Сане Медведеве. Иначе — по отдельным штрихам — может о нем сложиться
Он принадлежал к категории людей весьма распространенной. Природа дала им все. Но если другие, имея куда меньшие возможности, развивают свои сильные стороны, чтобы перекрыть слабые, то эти люди, напротив, все внимание сосредотачивают на своей слабине. Не пытаются ее преодолеть, но держат ее в уме постоянно.
Медведев был высок, очень силен. Он был красив: правильные, истинно русские черты лица с чуть выдающимися скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой кожи; черные кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и парни. Эти, правда, не всегда давали ему верную оценку; внешность Медведева, его сила и очевидная мужественность служили как бы форой. Но проходило немного времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он оказывался в положении подчиненном, зависимом, страдательном. Кстати, следует отметить, что сержанты сразу угадывали его слабину, не хуже девушек. Именно сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд. Например, офицерам он всегда нравился, во всяком случае — поначалу. А сержанта ни статью, ни выправкой не проведешь. Он один раз пройдет перед строем — и точно покажет, какой солдат самый шустрый да моторный, а какой — рохля, курица мокрая, пусть даже на его груди лемеха ковать можно. Такой не обязательно бывает в каждом отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает, ему нельзя не знать, не угадать этого «типа» сразу: не дай бог оплошаешь и поручишь ему какое живое дело, — кому потом отбрехиваться да шишки считать?
А между тем объективно у Медведева не было оснований для такого поведения. Он не был болен, не имел тайных пороков, а тем более — каких-либо тяжких, по счастливому случаю оставшихся нераскрытыми проступков в прошлом. Но именно в прошлом произошли события, первые маленькие поражения, которые наложили печать на его характер, а значит и на всю последующую жизнь.
Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и трех дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки-конармейцы. Санька родился уже после, на Троицу. Статью, всем видом своим пошел в отца, но характером — в ласковую, мягкую, как церковная свечка, мамашу.
Первые годы это было не приглядно. Тем более, что всегда он выделялся среди сверстников и ростом, и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась манера добродушного безразличия, которая зачастую присуща очень сильным от природы людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или по крайней мере самое важное: им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Мальчику было три-четыре года, когда выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже какого самого плюгавого мужичонки: всех унесла Гражданская. А посторонние… что посторонние! — у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Саня и на эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в избу — на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.
А еще через пару лет стал он понимать, что отец его был лютей собаки — матерый мироед, а последние годы — и вовсе душегуб: скольких Санькиных приятелей осиротил — считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину, он-то чем виноват, невинная душа? — да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И как-то так получилось, что отцовы грехи он принял на свою душу, а как искупить — не знал. Груз был тяжел, явно не по силам, а главное — не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился — и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить — только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Но переломить он себя не мог. Да и не хотел. Он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».