Дот
Шрифт:
Немцев было двое. Они не спешили. Поплескались в речке, потом вытащили из кабины сиденье, разложили на нем снедь, поставили бутылку, — в общем, душевно провели время. Потом как были, в одних трусах, надумались подняться к доту.
Младший сержант велел наглухо закрыть амбразуру, задраить вход и спрятать перископ.
Немцы прежде всего направились к входу.
Вход был в приямке, дверь — дюймовой стали; даже если бы в приямок угодила небольшая бомба, она бы не сорвала эту дверь; о гранатах и говорить не приходится: пустое дело. Немцы потоптались возле двери, потолкались в нее плечами. С обеих сторон приямка, в бутовом камне, были смотровые щели, пригодные и для стрельбы. Щели были врезаны в металлический каркас, скреплявший бутовый камень; об их маскировке тоже позаботились; если не знаешь об их существовании — ни за что не догадаешься, что тебя рассматривают. О чем толковали немцы? К сожалению, из троих пограничников только Медведев закончил среднюю школу и смог бы изъясниться на примитивном немецком, но понять разговорный язык…
Выбравшись из приямка, немцы направились к амбразуре, потом — очевидно — взобрались на купол. Скорее всего так. Их больше не видели и не слышали. Когда младший сержант решился наконец выглянуть из приямка, грузовичка уже и след простыл.
Вечером младший сержант сказал: «Надо что-то делать. Сколько еще дней мы должны вот так сидеть и ждать? В этом нет смысла. А вот если напомнить командованию о нашем доте, сюда пришлют полноценный гарнизон. Представляете? — когда наши перейдут в контрнаступление — в тылу у немцев вдруг окажется перерезанной эта жила…»
Он сказал, что вернется через четыре-пять дней. Забрал последнюю буханку хлеба («у вас столько гречки, ячки и пшена, что на полгода хватит»), шесть банок тушенки (сначала взял восемь, но прикинул вес вещмешка — и две банки положил на место), одеяло, две ручные гранаты, несколько запасных обойм. Сказал напоследок: «действуйте по обстановке», — и исчез.
Понимай как хочешь.
Даже если про четыре-пять дней младший сержант сказал почти искренне (допустим, у него есть совесть, и, чтобы она не вякала, не грызла душу, он ей — именно ей — своей душе — кинул этот кусок: вернусь обязательно), то ведь двое оставшихся в доте солдатиков не идиоты, считать так-сяк умеют, сколько километров человек может пройти за день по бездорожью (мало того — по горам, да еще и обходя вражеские посты) — представляют. А до райцентра — напомним — больше сотни километров, и там ли наши — большой вопрос…
Саня не хотел думать о человеке плохо. Может — и в самом деле возвратится. Я бы точно вернулся, думал Саня, а чем он хуже меня? Младший сержант был не хуже и не лучше — он был другой. И ценности у него были другие. Другой размер. Судить о другом по себе — что может быть глупее? Саня это знал, но, поймав себя на этом, не стал исправляться. Бог с ним. Не судите — да не судимы будете. Человек поступит — как ему подскажет совесть. Или отсутствие совести. Посоветовавшись с умом. Посчитав «за» и «против». Кстати, — подумал Саня, — если нет совести, а ситуация острая, то на что человек опирается, принимая решение — «куда нам плыть»?..
Был бы рядом отец Варфоломей — он бы объяснил. Ответил бы сразу. У него всегда готов ответ на любой вопрос. Или не готов? — впервые подумал Саня. Отца Варфоломея он воспринимал таким огромным… голову задерешь — шапка упадет. И вот впервые Саня о нем подумал, что его ответы не были заготовлены заранее. Хотя впечатление было именно такое. Словно он впрок обо всем подумал, как фармацевт, который заранее готовит наиболее востребуемые лекарства, а когда их спрашивают — просто протягивает руку и достает нужный пузырек с полки.
Итак, формулируем вопрос: если человек умный (а отец Варфоломей очень умный — мы только что об этом говорили, и для Сани это с детства было аксиомой) — он все время думает о чем-то (и складывает ответы на полочки)? — или задумывается только тогда, когда жизнь его к этому принуждает?
Ответ был где-то рядом — Саня это чувствовал; и ответ должен быть простым (отец Варфоломей всегда учил: все правильные ответы — простые, и только та ступенька к истине надежна — которая проста). Возможно — ответ был перед глазами, но Саня его не видел. Однажды такую ситуацию отец Варфоломей описал простым примером (как всегда — простым): изображение может быть уже на фотобумаге, но сколько ее ни разглядывай — ничего на ней не увидишь, пока не опустишь ее в проявитель.
Проявителя у Сани под рукой не оказалось.
Вот я ни о чем умном не думаю, с сожалением признал он. Фантазии не в счет. Фантазии (это опять цитата из отца Варфоломея) — всего лишь узоры в калейдоскопе. В них нет ничего неизвестного. Каждый фрагмент прост и знаком. Это как в шахматной игре. Ее правила и свойства фигур ограничивают мир этой игры до размеров шахматной доски. Гению в ней делать нечего, потому что гений открывает новое, новую ступеньку для всего человечества, а в шахматах все предопределено правилами. В них даже самый «гениальный» ход не продвигает человечество вперед даже на миллиметр. Этот «гениальный» ход (даже не подозревая о том, что этот ход «гениальный») может «открыть» любой игрок — лишь бы задница у этого игрока была крепкая.
Нет, отца Варфоломея мне никогда не постичь, — без сожаления признал Саня. Каждый сверчок знай свой шесток. Но уж в сержанте-то я должен разобраться. Не Бог весть какая проблема.
Итак, чем руководствуется человек, если у него атрофирована совесть?
Жадностью — решил Саня. Жадностью и страхом. Вот так. Возможно, наука дает какой-то другой ответ, но Саня от науки был далек, а этот ответ ему понравился. Простота — есть, ясность — тоже. Молодец! — похвалил себя Саня.
После этого о младшем сержанте он больше не думал. Иногда вспоминал — но не думал. Отец Варфоломей был бы им доволен.
На следующий день (после ухода младшего сержанта) Саня остался один.
Такой исход был ясен сразу, едва за младшим сержантом закрылась стальная дверь.
Санин напарник, жесткий хохол (он и телом был угловатый, и характером: каждому — но конечно же не старшим по званию — по поводу и без повода давал понять, где его территория; попросту говоря — выставлял локти), плюнул в сторону закрывшейся за младшим сержантом двери, а потом долго матерился, в промежутках сообщая, что он думает о младшем сержанте и о ситуации, в которой они оказались. То есть он не делал секрета из того, как будет действовать. Но пока не решил — когда уйдет. Вернее — когда они уйдут. Хохол не сомневался, что они уйдут вдвоем, во-первых, потому, что оставаться в доте бессмысленно, а во-вторых — вдвоем оно как-то надежнее, вдвоем легче и батьку бить. И потому его эмоциональный выплеск имел еще один — подспудный смысл: он сразу давал понять, что теперь он — старший (голова младшего сержанта настолько была занята собственными проблемами, что он запамятовал назначить преемника). И сейчас старший, и потом. Человек еще не вышел в сержанты, а Саню уже видел сержантскими глазами.
Впрочем, на Саню это не произвело впечатления.
— Ты как знаешь, — сказал он, — а я отсюда никуда не уйду.
— Это почему же? — искренне удивился хохол.
(Я не передаю здесь его специфического «западынского» говора, поскольку нам он интересен не своей речью, а мировоззрением. Иное дело — Чапа. Чапа — любимчик автора — не такой, как остальные, — и его речь прямо указывает на это…)
Саня ответил не сразу. Ему было все равно, кто из них теперь главный. Он мог бы объяснить, почему остается, но в этом не было смысла.