Дот

Акимов Игорь Алексеевич

— Товарищ сержант, пожалуйста, расстегните куртку.

Тимофей расстегнул. Открылась повязка на груди, через левое плечо. Рана под ключицей угадывалась по слабому бурому пятну. Это была уже не кровь, а сукровица; уж столько дней — а она все сочится. Полежать бы ему денька два-три — все б и засохло…

— У меня тут аптечка есть, — сказал Саня. — Не богатая, но чем рану промыть — найдется. А уж бинтов! — полный комплект на двенадцать персон.

10

Очнувшись, Тимофей не сразу

открыл глаза. Ему было покойно. Состояние души… можно сказать — воскресное. Вот так просыпаешься в воскресенье, ощущая на лице и сквозь одеяло мягкий солнечный свет; где-то за стеной — по радио, еле слышная музыка; мама прошла по комнате в обрезанных домашних чунях; ее шаги едва угадываются по скрипу недовольных половиц. На работу спешить не надо; впереди длинный, замечательный день…

(В своих книгах я уже не раз описывал это. Это воспоминание. Это чувство. Эту память-ощущение. Но если возвращаюсь к нему снова и снова, значит, это один из краеугольных камней моей жизни. А возможно — и не только моей. Возможно — не только для меня — это теплый огонек во тьме.)

Но вернемся из прошлого к Тимофею.

Даже рана под ключицей не болела. Ощущалась — но не болела.

Ребята переговаривались тихо, лениво, и хотя каждое слово было отчетливо слышно, все они проходили мимо сознания. Слова не претендовали на то, чтобы быть услышанными, и Тимофей не настаивал, не вникал в их смысл.

Пахло тушенкой, железом и… И орудийной смазкой. И еще был запах того, на чем Тимофей лежал. Очень знакомый запах, специфический. Ответ был где-то рядом, но Тимофею не хотелось напрягаться по пустякам; чтобы не привлекать внимание, он еле заметно, кончиками пальцев потрогал ткань. Материал был грубый, как мешковина; под ним угадывалась вата. Матрац. Тимофей сдвинул пальцы чуть в сторону — и ощутил нагретый солнцем металл. Значит — это каземат, и матрац лежит на полу.

Тимофей попытался вспомнить, как он оказался на матраце — и не смог. Пока шли — столько дней держался, не позволял себе расслабиться, терпел, терпел, контролировал каждую мелочь, а вот пришли — и на тебе…

Пришли…

Опять это чувство. Первый раз он испытал его, когда увидал свои, красноармейские танки. Но тогда — одновременно — где-то в подсознании — осознанное лишь позже — были и чувство, что эти танки — мираж. Нечто призрачное. Или скажем так: реальное — но уже умершее. Как потом и оказалось. А здесь все было живое.

Значит — действительно пришли…

Дальше мысль не шла, да Тимофей и не настаивал; чувствовал — все равно забуксует.

Об этом доте Тимофей был наслышан, когда служил на прежней границе. Тогда застава Тимофея располагалась южнее по долине, километрах в двадцати, однако побывать здесь не пришлось ни разу: до райцентра от заставы добирались напрямую, проселками. Но когда сегодня около полудня он с ребятами поднялся на последний кряж, и открылась долина, Тимофей сразу понял, где находится, поискал — и разглядел дот (вначале — каземат возле шоссе; дот должен был находиться где-то рядом, на господствующей

позиции, то есть — на вершине холма; Тимофей перевел туда бинокль — вот он).

Пришлось переходить шоссе.

Ночи ждать не стали — машины шли уже не так густо, как в первые дни. Спустились к реке. Она была мелкой и чистой, каждый камушек виден; под перекатом небольшой стаей стояла форель. Они прошли под крутым берегом несколько сотен метров, пока не обнаружили тропинку, взбегающую к шоссе. Пришлось дожидаться подходящего интервала между машинами. Перебежали удачно. С очередной машины их заметили поздно, когда они поднялись достаточно высоко по склону и шли между смереками. Это были не немцы, может быть — венгры или румыны. Они высыпали на дорогу, но стрелять не стали.

Почему Тимофей решил заглянуть в этот дот?

Трудно сказать.

Привал в лесу был куда надежней. Найти в доте кого-нибудь — нуль шансов, поскольку — глубокий немецкий тыл. Разжиться едой?.. В прежние времена, когда здесь был пост, пожалуй, можно было бы на что-то рассчитывать, но ведь с тех пор два года минуло… Скажем так: Тимофея привело сюда чутье. Он никогда об этом доте не вспоминал — не было повода, — но вот увидал с кряжа — и пошел к нему. Психологически проще идти от вехи к вехе, чем без ориентиров, хотя и в правильном направлении.

Тимофей открыл глаза — и только теперь заметил, что он без куртки, без нижней рубахи и с голыми ногами. Бинтов на груди не было (потрогал — на голове тоже), раны были чем-то смазаны и не кровоточили. Хорош. Отключился — как под наркозом. За прошедшие дни ни разу такого не было. Оно и понятно: находился в постоянном напряжении, каждую минуту настороже. А тут, выходит, отпустило…

Пришел.

Возник Ромка, присел на корточки.

— Ну и горазд ты спать, Тима!

— Шамать охота…

— Кушать подано.

Ромка не глядя протянул в сторону левую руку, знакомо звякнуло железо (сняли крышку с котла) — и перед лицом Тимофея появилась миска с пшенкой. Каша была насыпана щедрой горкой, сразу видно — из брикетов, зато тушенки в ней было — от души, и дышала она таким изумительным паром!..

Тимофей сел. Обвел взглядом каземат. Вот они все здесь, его ребята…

Миска приятно грела колени. Тимофей ухватил губами из горячей ложки несколько крупинок, разжевал, произнес «О!» — и отправил в рот сразу полную ложку. Обжег небо и задохнулся горячим паром, но все это входило в комплекс наслаждения едой, без этого не могло быть настоящей пшенки, и он даже застонал — так ему было хорошо.

— Не разучился работать ложкой, — сказал Ромка остальным. — Значит — будет жить.

— Верная примета, — поддакнул Чапа. — Кто хворый — тому ота работа без интересу.

Что-то было не так…

Тимофей это почувствовал сразу, как только сел, но каша оказалась сильней, придавила это чувство. А вот после нескольких ложек, когда голод потерял энтузиазм, это чувство опять напомнило о себе: что-то не так…

Тимофей поднял глаза на ребят — и сразу понял.