Дот

Акимов Игорь Алексеевич

Выходит — механизированная дивизия…

Их — тысячи. Стать против них (да что там «стать» — высунуться!) — самоубийство. Ведь у них — сотни орудийных стволов. Достаточно одному снаряду влепить точно в амбразуру (а снарядов обрушится — одновременно! — немыслимое количество; как не попасть? — попадут) — и все… И все! Удержаться против такой силищи немыслимо. Конечно — я могу приказать… я старший по званию, формальное право у меня есть… Но это будет приказ идти на смерть. Такого права мне никто не давал… Вот если б я был один — тогда другое дело. Тогда б я ни секунды не колебался. Пока бы меня не убили, я бы успел раскурочить три, пять, десяток танков, это не мудрено, они вон как идут, почти в притык;

я бы раздолбал их — и всех, кто в них; я бы стрелял из всего, что может стрелять, что есть у меня под рукой; я бы стрелял и стрелял — и поквитался бы за своих раздавленных гусеницами ребят, за все бы поквитался! — я бился бы до последней секунды, и умер бы — если бы Бог дал мне возможность это осознать — с облегченной, а может быть и утешенной душой…

Но я не один…

Тимофей прикрыл глаза. Напряжение было так велико, что даже усилия не потребовалось, чтобы отключиться, — на несколько мгновений исчезли и мысли, и чувства. Исчезло самосознание. Тимофея не стало, а затем — так же вдруг — он опять материализовался, но уже какой-то другой. Он словно сменил кожу. А может быть и тело. Хотя нет, тело осталось прежним, об этом напомнила рана в груди; Тимофей о ней успел забыть (верный признак, что дело идет на поправку) — и она тут же ревниво напомнила о себе. Значит — сменилась кожа. Можно сказать и так: погасла рефлексия (это для тебя, мой просвещенный читатель; Тимофей этого понятия никогда не узнает). Рефлексия — та же паутина, которая облепляет нас, когда мы слабы. И если в это время требуется принять решение, то думаешь уже не о деле, которое следует исполнить (как говорил в трамвае один мужик: дело не в воспитании — просто нет свободных мест; так и тут: дело не в характере — просто нет сил этот характер проявить), а лишь о паутине, о том, как от нее избавиться.

Итак — липкая паутина исчезла. И все стало просто. Отчего вдруг так занесло: «обрекаю на смерть»? Ведь можно откусить кусок — даже очень большой кусок — лишь бы не подавиться — откусить и слинять. Пока немцы доберутся сюда, мы через запасной выход в каптерке уберемся далеко…

Тимофей повернулся к ребятам. Теперь он мог смотреть им в глаза. Сфокусировался на Ромке.

— Ну?..

Ромка улыбнулся.

— Я считаю, Тима… я считаю, что мы должны им сейчас ох как врезать!

Уже легче.

— Залогин?

— Жаль… Мы здесь могли отлично передохнуть… А так чего же… В самом деле — почему б и не сжечь пару жестянок?

— Чапа?

— А шо Чапа? Я как усе…

Тимофей взглянул на Медведева. Тот кивнул. Ах! — что бы ни отдал сейчас Саня за возможность воскликнуть (уж сколько раз в своих воображаемых новеллах он произносил эту фразу!): — Господа! мы имеем честь атаковать вас!.. Но вот случай представился — и нельзя. Не поймут. В казарме его бы точно не поняли. Некому. Из сослуживцев никто не читал «Трех мушкетеров», да и не только их: в казарме Саня ни разу никого не видал с книжкой. Впрочем: а что он сам прочитал — кроме газет и уставов — за последний год?..

Но лишить себя такого удовольствия он не мог. Ведь еще когда придется — не в мечтах, а наяву, по делу — произнести эту фразу. И он едва слышно, одними губами, все же прошептал: «Господа, мы имеем честь атаковать вас!»

— Ты что-то сказал?

— Все в порядке, товарищ командир, — опять улыбнулся Медведев. — Я сказал: «наконец-то».

Тимофей понял, что это неправда, но ответ его устроил. Парень непрост, но даст бог — будет время — разберусь. Спросил:

— Кто знает наводку?

— Да что тут знать, Тима? — опередил всех Страшных. — Ты погляди, как все здесь просто: хоть через ствол наводи! Могу показать.

— Не возникай. Твои знания мне известны. — Тимофей отодвинул его в сторону. — Так что — нет умельцев?

— Дайте я спробую,

товарыш командыр, — преодолевая неуверенность сказал Чапа. Тимофей эту неуверенность уловил, но он знал, что Чапа не из тех, кто полагается на авось. — Так шо був у мэнэ приятель…

— Много слов. Садись в кресло. — Тимофей оглядел остальных. — Страшных — замковой и заряжающий. Залогин — снарядный. Тебе, Медведев, выпало катиться вниз и подавать бронебойные. Пока не получишь другого приказа — одни бронебойные. Разберешься?

— Так я же ничего не увижу!

— Ты что — в кино пришел? Выполняй приказ!

Мотопехота и артиллерия уже были на этом берегу, и теперь на мост выползали танки второго танкового полка…

А передовой дозор был уже здесь, уже поравнялся с остовом каземата. Два легких танка, их прикрывал средний. На его просторной, как бы приплющенной башне, свесив ноги в люк, сидел танкист. Он был без шлема, потные волосы прилипли ко лбу. Он курил трубочку и разглядывал каземат.

— Чапа, дозоры пропускаем.

Чапа уже обжился в креслице наводчика, даже наушники нацепил. Я их где-то видел, припомнил Тимофей. Надо бы всем надеть, не то оглохнем после первого же выстрела.

— Э! — отозвался Чапа, не отлипая от дальномера и покручивая ручки. — Та воны вiд мэнэ вже повтiкалы.

— Где же начинается мертвая зона?

— А трошечки далi, товарыш командыр. Отам, де ярок и дырка пiд сашше.

— Вижу… Ты вот что: возьми немного дальше. На подходе. Метров за сто. Там их и прихватим.

— Поняв, поняв…

Головной танк — лобастый, упрямый — катил, покачиваясь, по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную тень. Еще пятьдесят метров — и он окажется на линии огня…

Тимофей услышал сзади незнакомый щелчок и обернулся. Залогин вынимал из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался; наконец лязгнул затвор.

— Орудие к бою готово!

Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог отменить атаку. Просто сказать: отбой, — и неведомый текст на странице их общей судьбы, текст, который им сейчас предстояло прочесть, текст, от мысли о котором у каждого из них заранее замирало сердце, — исчезнет. Так и останется непрочитанным. Танки пройдут — и позабудутся. И если когда-то припомнятся, как нереализованный шанс… Так ведь сколько подобных шансов было в эти дни! сколько немцев навидались — и ничего; ни разу не возникало искушения открыть по ним огонь. Впрочем, с искушением не так. Как раз искушение бывало. Оно возникало каждый раз, особенно поначалу. Но разум превозмогал легко, даже без доводов. А потом к искушению притерпелись, оно ослабело. Ведь все делали правильно: шли к своим. Чтобы потом — гуртом — всей силищей… Только однажды Тимофей пережил иное чувство: сейчас… здесь… я… если не я — то кто же? Это было в первое утро войны, на том пригорке. Там Тимофей это чувство и оставил. Хотя… нет, это чувство никуда не делось, оно все время было с ним, но опустилось куда-то глубоко, под спуд; при каждом случае оно пыталось всплыть, но его место было занято мыслью потом, потом, когда силы будут хотя бы сопоставимы… Что же произошло здесь и сейчас, что Тимофей опять стал самим собою?..

Головной танк поравнялся с чертой своей судьбы.

Тимофей положил руку на плечо Чапы.

— Давай!

Вот уж чего они не ждали — так это звукового удара. Звуковая волна расшвыряла их, грохот пронзил насквозь, проник в каждую клеточку тела, переполнил каждую клеточку; еще чуть-чуть — и каждая клеточка разорвется. Но звук ушел из тел на мгновение раньше этого, и только в головах остался — безразмерный космический гул. Головы были огромные, тяжелые от остановившейся крови; гул парализовал нервную систему, лишил способности видеть и соображать. Если это контузия — плохо дело…