Дот
Шрифт:
(Опять меня занесло. Опять я должен извиняться: ведь Тимофей не мог думать такими словами; таких слов (даже если он их знал) в его словаре не было. Но он чувствовал именно это. В эти мгновения он ощущал себя охотником на огромного опасного зверя; охотником, у которого только один патрон — одна попытка. Потом — через минуту, через час — если доживет — будут преодоление и работа, но сейчас он заполнял эти последние, бесконечно растянутые секунды неожиданно открывшейся ему красотой.)
Гипноз красоты возник как мыльный шарик, и, к счастью, был столь же недолговечен. Вот так мы любуемся замечательным пейзажем всего несколько мгновений, а затем мы перестаем его видеть: это необходимо, чтобы переварить то, чем гармония нас наполнила.
Тимофей опомнился, даже встряхнулся. Танк был все еще на полпути к цели. Его отполированные дорогами Европы траки уплывали под броневые крылья. Пушка едва заметно шевелилась, принюхиваясь к вершине холма. Командир танка высунулся из башни, изучает ситуацию в бинокль. Оторвался от бинокля, трет глаза; опять смотрит. Вот он наклонился, что-то говорит в танк, наверное, пушкарю…
Тимофей так увлекся подглядыванием чужой жизни, что едва не прозевал момент, когда танк, чуть развернувшись, стал огибать горящую машину.
— Давай!
И схватился руками за наушники, прижимая их поплотней к голове.
Опять вокруг них и внутри каждого из них — в мозгу, в костях, в каждой клеточке тела — взорвался гром, словно само пространство раскололось на куски; но теперь это был уже не тот гром, не то впечатление. Наушники, конечно, смягчили удар; впрочем, куда важнее было иное: красноармейцы были готовы к удару, и уже знали, как оно будет и как пройдет.
Тимофей даже не зажмурился. Он хотел увидеть, куда попадет снаряд — и ему это удалось. Из-под башни танка сверкнул огонь — и танк замер, словно наткнулся на преграду. И опять (да сколько же можно?! почему у других все по-людски выходит: сделал — увидал результат; а им почему-то каждый раз приходится ждать…) — наступила пауза. Наверное, что-то происходило внутри танка, должно было происходить! — ведь это же какая силища — 122-миллиметровый бронебойный. И Тимофей ждал хоть какого-нибудь знака — пламени, или дыма, или взрыва, — что подтвердило бы успех. Но ничего не происходило. Танк стоял целехонький. Ну — влепили в него снаряд… так ведь на то и бронируют танки, чтоб их не всяким снарядом можно было раскурочить!.. Тимофей уже смирился с неудачей и ждал, что сейчас танк сдвинется, перевалится через кювет и поползет прочь от шоссе, как вдруг из башни снова высунулся командир (оказывается, Тимофей прозевал, когда командир исчез в танке; возможно — в момент попадания снаряда). Танкист стал вываливаться наружу, сползать с башни вперед руками, цепляясь за броню. Наконец скатился на землю и опять пополз на одних руках, и хотя Тимофею не было видно, что у немца случилось с ногами, надо полагать, досталось им крепко, потому что ноги тянулись за ним, как груз, а он все полз на руках прочь от танка, к кювету, и кричал беспрерывно, может, одно только «А-а-а!..» — судя по тому, как у него был вывернут рот. Но из дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных полкилометра, да и моторы там ревели вовсю, десятки мощных танковых движков, да и уши после второго выстрела были все еще заложены. Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не помогло.
Больше из танка никто не вылез, а затем изнутри его рвануло вверх высоким столбом, и лишь тогда по-настоящему загорелось.
Две снарядные гильзы еще чадили на клепаном полу каземата.
Два дыма слились в один; предвечерний западный ветерок, тянувший из ущелья, стал сносить рваное облако вдоль шоссе в сторону дозорных танков.
Этот успех не был отмечен восторженными криками: счастье, которым успех был заряжен, скукожилось от зрелища человеческой муки. Понятно, что это враг, понятно, что мысленно ты ему желал (уж сколько раз!) не просто смерти, а смерти страшной… но сейчас это кричал от муки не враг, а человек…
Шоссе было перегорожено напрочь.
Теперь и остальные танки головного полка стали сползать с шоссе, рассредоточиваясь на каменистой пустоши. Первый батальон, словно разбуженный взрывом, уже бил по вершине в десятки стволов. Толку от этого было не много, поскольку лишь первые выстрелы были мало-мальски прицельными, а потом вершину заволокло облаком пыли и дыма, значит, стрельба велась практически вслепую. Все же несколько снарядов угодили в тело дота. Первого попадания красноармейцы ждали с опаской: кто его знает, как оно будет. Но впечатление оказалось куда меньшим воображаемого: дот лишь слабо дрогнул. Правда, звук был неприятный, в нем было не столько грохота, сколько хруста; впрочем, стальной купол не отозвался на взрыв никак, из чего можно было сделать заключение, что пока прогрызут бетонную подушку — много воды утечет.
— Калибр мелковат! — радостно прокричал Страшных Тимофею почти в лицо. — С таким обстрелом мы можем здесь отсиживаться хоть до второго пришествия!
Тимофей кивнул. Он ждал, когда в дело вступит дивизионная артиллерия. Тимофей видел эти пушки во втором эшелоне; уж у них калибр побольше, чем у танковых; у некоторых, пожалуй, в два раза больше. Но если спокойно рассудить — и это не страшно. Лишь бы в амбразуру не влепили. Если попадут тяжелым снарядом — никакие заслонки не спасут.
Едва подумал (вот она, сила дурной мысли, притягивающая, как магнит, именно то, чего боишься) — и раздался протяжный, с перезвоном, скрежет.
Все резко обернулись на него. Осколок. Он прорезал глубокую борозду в бетонной стене каземата, разорвав в двух местах железные прутья, и застрял там, где иссякла его сила. Если прикинуть траекторию, по которой он влетел, вполне мог снести Ромке башку. Какие-нибудь двадцать сантиметров левее… Ромка потрогал шею, глянул на Тимофея.
— Представляешь? — я ощутил его… как дыхание… теплое такое…
Ромка подошел к осколку, взялся за него — и отдернул руку. «Какой горячий!..» Даже через обшлаг гимнастерки, который Ромка натянул на пальцы, чтобы не обжечься, ощущался жар. Ромка дернул осколок раз, другой; пробормотал: «ты погляди, как прочно засел», — и выбил прикладом автомата. Осколок был тяжелый. Если представить, как эти рваные края рвут мышцы и вены, дробят кости… Ромка увидал это очень живо, конкретно, — но душа не отозвалась, в ней ничего не шевельнулось. Как говорится — нуль эмоций. Но ведь чем-то этот осколок его задел, почему-то понадобилось выбить это железо из стены и подержать в руке… Зачем?.. Ромкины действия всегда опережали мысль, в этом была его сила; зачем же теперь он пытается осмыслить случившееся? Он заставил свои мозги работать — и получилось такое: вот она, моя смерть… прилетела — и вдруг передумала; прошла мимо… Но и эта мысль оказалась неспособной вызвать отзвук в душе. Что ж я за человек такой? — подумал Ромка, покачал головой, поглядел на друзей; никто не смотрел в его сторону — все трое были заняты происходящим в долине. Вот и хорошо, что не видели, — подумал Ромка и зачем-то сунул осколок в карман бриджей. Хотя — если рассудить — что в том особенного, что его заинтересовал этот осколок? Ну — любопытно стало, ну — поглядел… А зачем в карман положил? На память? А не слишком ли тяжела для твоей дальнейшей жизни такая память?.. Потом подумаю, — решил Ромка. Спасительная формула, которая его всегда выручала.
Между тем обстрел вдруг прекратился. Оно и понятно: обстрел был спонтанным, без команды; по нам бьют — мы отвечаем. Возможно, в одной из подбитых машин был командир полка, остановить обстрел стало некому; теперь кто-то принял команду…
Пыль была тяжелая, осела быстро. Да и ветерок, первый знак приближающегося вечера, продувал неплохо. Кстати — стало легче дышать…
Танки держались неподалеку от шоссе, но стояли вразброс. К тому же — фронтом к доту. Проверять на прочность их лобовую броню… Если б у Тимофея был настоящий наводчик, тогда можно было бы выбрать танк покрупней и попытаться вцелить его под башню. Но с Чапой успех такой затеи был сомнительным. А промажешь по неподвижной цели, — самый тупой сообразит, что стреляют дилетанты. И тогда (если дивизией командует не зашоренный солдафон, а человек умный, способный к самостоятельным решениям) кто помешает всем этим танкам и машинам проскочить мимо дота? Просто проскочить. По одному. На максимальной скорости. Конечно — и в этом случае не исключены потери, но тут уж надо считать, что важней: время — или некий материальный (и человеческий) ущерб. На войне время — самая большая ценность (как и в любой жизни — простите за банальность). Это знает каждый, кому довелось командовать. Но знать — мало; нужно еще и помнить об этом…
Обоим — и Тимофею, и командиру механизированной дивизии — надо было как-то действовать, на что-то решиться. У Тимофея был единственный, но впечатляющий козырь: два выстрела — два подбитых танка. Прозрачный намек: сколь захочу — столь и подобью. Промах мог испортить всю игру. Ну, не всю, — тут же поправился Тимофей, — но промах останется в памяти немца. Это ведь какое облегчение! — против тебя может и снайпер, но не совершенный стрелок. И когда случится второй промах (куда денешься — будет и третий, и четвертый) — тут же припомнится первый. Ага, подумает командир дивизии, дело не так уж и плохо. И обнадежится, что первые два попадания — случайность, и третьей такой случайности может вообще не быть. И станет действовать, исходя из этого, благоприятного для него предположения. Вопрос: как именно действовать?..