Доверие
Шрифт:
— Позор! Позор!
В ярости они снова бросились на цепь, но прорвать ее им больше не удалось. Нет. Их оттеснили на улицу, достаточно далеко, чтобы раз и навсегда преградить доступ к воротам.
Ульшпергер посылал за мной, подумал Рихард, еще сегодня, совсем недавно или бесконечно давно? Я должен пройти к нему.
Непостижимо пустые, высились перед ним ворота. Точно здесь никогда не было прохода, за который жестоко бились люди; осталась одна оголенная рама; такой прозрачной и в то же время такой тяжкой была тишина, точно
Душа его разрывалась. До сих пор он весь переполнен был одним-единственным стремлением — преградить путь смутьянам. Теперь они отброшены, по крайней мере на ближайшие минуты. Но его охватило какое-то странное, уже где-то, когда-то испытанное чувство. Гнев, боль и удивление, как двадцать лет назад, да, верно, ровно двадцать лет. Когда он впервые увидел ребят из своего дома в форме пимпфов[3], а парней постарше — в коричневых рубашках. Как же это произошло? Где я допустил ошибку? Я говорил и говорил до изнеможения, но верных слов, видно, не нашел, иначе потом все пошло бы по-иному. Не было бы эмиграции. Лагерей. Войны. Крови нашей не дай пролиться днесь. Ведь это же истинное чудо, что он живой и невредимый вышел из лагеря.
Вот опять они стоят перед ним, как стояли после войны, два солдата в широких, грубых шинелях, со своими красными звездами. Наверное, советские машины проехали на территорию прямо от товарной станции. Он, во всяком случае, не заметил их. Сорванным голосом Рихард что-то сказал солдатам. Но они уже получили приказ, ему незачем было объясняться с ними на ломаном русском языке. Они молча пропустили его.
В приемной было пусто. Телефон трезвонил понапрасну. Куда же подевалась их Снегурочка, белокожая, черноволосая Ингрид Оберхеймер? Рихард, не постучавшись, вошел в кабинет Ульшпергера. Тот сидел с комендантом и переводчиком. При входе Рихарда все замолчали.
— Наконец-то! — воскликнул Ульшпергер.
— У ворот все спокойно, — сказал Рихард, — пока что.
— Да, пока что, — согласился Ульшпергер, — а знаешь, что тут произошло? Знаешь, что у ворот со стороны канала они избили сторожа? А какую-то женщину, не нашу работницу, зачем они ее с собой прихватили, мы еще сами не понимаем, затоптали насмерть.
Рихард сипло выдавил из себя:
— Я знаю от Гербера.
— И Штрукса свалили с ног, но точно нам еще ничего не известно.
— Этого я не знал.
Молодой долговязый лейтенант переводил с невероятной скоростью, слова его точно сматывались со шпульки, на которую голоса едва успевали наматываться. Переводил он механически, без интонации. Но комендант уже все понял.
— На всякий случай, — сказал Ульшпергер, — сейчас танки проедут по городу и выйдут на нашу территорию.
Рихард крикнул:
— Нет! — и добавил: — Не вводите танков на нашу территорию.
Ульшпергер
— Ты не хочешь? Я тоже. Но это необходимо. Мы — центр. Узловой пункт. Бастуют не только маленькие заводики. Эльбский завод тоже стоит.
Осипшим, едва слышным голосом, но со страстью Рихард произнес:
— Именно поэтому. Мы — центр, говоришь ты. Узловой пункт. Но тогда ты сам себе противоречишь. Что у нас случится, отзовется на всех вокруг. Вот поэтому. Наш завод бастовать не будет. Я за это ручаюсь…
Ульшпергер злобно рассмеялся.
— Так. Ты ручаешься. А что нам делать, если ты вместо со своим ручательством полетишь ко всем чертям? Эх, ты…
Рихард хрипло ответил, хотя говорить ему было трудно и трудно было найти нужные слова:
— Не зря же я бегал из цеха в цех, из конца в конец по всему заводу. Что и говорить, видел я взбесившихся, одураченных. Но много и таких, кто никак, ну никак в толк не возьмет, что же это творится. Я был свидетелем, как верные, разумные люди находили средства, пути и справлялись без танков. Нам танки не понадобились, будут говорить потом. На коссинском не дошло до забастовки, вот как скажут. Я знаю, кто с кем сумеет справиться. А потому и ручаюсь.
— Что он говорит? — спросил комендант.
Он внимательно смотрел на Рихарда. И чувствовал, что от его переводчика, как ни надежен он был, изредка кое-что ускользает, слово, может быть, интонация. Ульшпергер сам перевел все вторично.
— Завтра завод будет опять работать. Нормально, — продолжал Рихард, — руку даю на отсечение.
На что комендант ответил по-немецки, как умел — во всяком случае он теперь понял, о чем спорили эти двое:
— Зачем нам ваша рука? Директор говорит: танки. Вы говорите, завод будет работать. С чего вы это взяли?
Рихард без обиняков заговорил с комендантом, так что Ульшпергер несколько раз его прерывал:
— Да погоди ты! Надо же точно перевести!
Рихард вновь, уже без запинок — его страсть и его голос слились сейчас в единый поток — описал то, что видел за последние часы:
— Они сдерживают бунт. Лучшие наши люди. Сами. Им уже удалось приостановить беспорядки своими силами.
Подумав секунду, он сказал уже гораздо спокойнее:
— Если на нашем заводе люди без принуждения, без угроз останутся на работе или вернутся на работу, это будет иметь огромное значение. Ведь наш завод, Ульшпергер, как ты сам говоришь, всем служит примером.
Когда лейтенант перевел его последние фразы, простые и четкие, так что распутывать их не приходилось, комендант пристально взглянул на Рихарда. И сказал:
— Ладно. На территорию мы не войдем. Только в город.
— Ты понял? — Ульшпергер перевел слова коменданта и тихо спросил Рихарда: — Ты правда считаешь, что есть разница — дойти до завода или войти на заводскую территорию? Если уж они прошли по городу?
— Да, разумеется, — ответил Рихард.
— Мы еще раз вызвали из цехов доверенных лиц, — сказал Ульшпергер. — В малый конференц-зал. Тебе придется с ними говорить.