Дожди над Россией
Шрифт:
Странно… Худо-бедно, а вёл человек дело, клал свой след. Вражина просвистел – дело поблёкло, следы-загляденье умерли. Как сейчас?
«Пускай, – шепчет мне голос из-за спины, сверху, – у этих следов на пыли жизнь короче воробьиного носа. Зато это т в о и следы остаются. Т в о и! Зыбкие, недолговечные, хлюпкие. Но т в о и! Дорожи ими. Всякому своё не мыто, да бело».
Пыль горько засмеялась:
«Небо, не болтай болтушку. Хорошо тебе сверху пальчиком водить. Извини, ты не ведаешь жизни на земле. А спустись, ляг рядышком со мной… Пускай тебя хоть денёк
Полдороги назади уже?
Почему мы не падали отдыхать?..
Не останавливались вовсе не потому, что не устали. Устали мы оба. Глеб устал сильней моего. А… Положи он мешок наземь, так ни за какие миллионы не поднимет же снова. Знает это он. Знаю это я. Как липнуть с привалом?
Шатаемся мы молча. Не тратим силы на слова.
Я катаю мешок по спине. Только от этого ни каплюхи не легчает.
Навалилась минута, когда…
Все же последний я дохляк. Пыхтел, пыхтел, так и не сдвинул очугунелый мешок с левого плеча на правое.
Левое плечо туго налилось болью, занемело.
Я стерпелся с болью, еле ползу. Слабо дёрнул книзу головой, хотел сбить пот с лица и отчётливо увидел, как отваливается моё левое плечо. Плавно, леновато, будто в замедленном кино, оно падает, раз-другой переворачивается, рассыпается мелкой пылью.
Мне сразу стало легко-легко. Неужели всё зло не в мешке? Неужели так тяжко было тащить именно левое плечо?
Золотая пыль из-под ног слилась в просторное царское кресло, и вот я уже сижу-лечу на нём. Вскинутый указательный палец обвила голубая лента. Смотрю, одаль, на конце её, – мой мешок, похожий на красный детский шар. Весело насвистывает следом.
Всё б ладно, да порядком уже отстал я от Глеба. А тот и рад навыкладку стараться. Чёртовым метеором в обнимку с вихрем уносится за поворот. Ну и смазывай пятки! Не подумаю догонять… Надо мне… Позарез как надо…
Я поднял глаза.
Одинокое нарядное облачко печалилось в вышине.
«Донеси, мой Боженька… Чего б тебе не выручить?»
Облачко с поклоном легло к ногам.
Ничком вальнулся я на него…
– Ты что, мухарик?
Через силу я никак не пойму, почему я лежу, почему Глеб, придерживая одной рукой мешок, в дрожи трясёт меня другой за плечо.
– Давай руку… Прошло?
Я деревянно разглядываю, как скатываются с его распалённого лица горошины пота. Что случилось? Со мной был обморок? Был?..
– Так прошло? – всполошённо допытывается он.
– А куда денется? – шёпотом вытягиваю я из себя слова. – Пройдёт…
– Понесёшь?
– Ага.
– Бери за чубчик. Я поддам.
Он наклонился.
Подхватил одной рукой мешок снизу за гузырь, за угол. Впритрудь, насилу, подтолкнул мне на спину.
И снова след в след…
След в след…
След в след…
12
Звезды не нуждаются,
– Хэ-хэ-хэ! Прибыли-с! – воскликнул Глеб, молчавший всю дорогу.
Задавалисто хватил враспев:
– Пр-рялицу в подвалицу-у,
А с-сама бух в пух!
Он блаженненько разнёс в стороны полусогнутые руки – поклажа не падала, приросла к плечам! – и, присев, рухнул спиной на свой же беременный мешок с навозом, который еле припёр на огород, рухнул с закрытыми глазами, всем довольный, ко всему безразличный, чужой, как мертвец.
Я рядом сел уточкой. Тихо, незаметно.
Солнце пекло, что тебе в июле.
Кивком головы намахнул я кепку на самый нос.
Отпыхиваемся, приходим в себя.
Мы почти на верху блаженства.
Я смотрю окрест. Зуд подкусывает меня похвалиться.
В этом кусте наш огородишко лучший. Без дураков. Кукурузка в два человечьих роста. Не всякая здоровая Федора дура. Стебельки потолще моей руки. На каждом стволе по два кочана. С них за милую душу с полкило сухого зерна налущишь. А если таким початком с горячих глаз кого по кумполу тукнуть, силу удара смело приравнивай к удару палицей.
В нашей кукурузе немудрено потеряться.
Однажды в ней приблудный буйвол столовался дня три. Оно-то лестно, что зверюга принял огород за дремучие джунгли, только нам от этого чистый урон. Сколько повыворачивал кукурузы с корнем! Потом я таскал колышки от урёмы, подвязывал к ним стебли кугой.
Забреди в нашу сторону незнакомец, млеет от восторга.
– И скажите на милость, как величают этого чудного хозяина? – спросил один меня. Я как раз окучивал.
– Какой там хозяин, – отвечаю. – Так. Два соплюка. «В соплях ещё путаются».
Он страшно сконфузился, когда увидел за межой огород Алешки Половинкина. Того самого, что утром клялся жене, будто нынче ночь протакал со стариком Семисыновым у ворот.
Да если я заткну все дыры в себе да честно дуну – с корнем выдую всю его огородину. Кукурузины-карлуши. Жёлтые, тонюсенькие. Без ветра шатаются-хнычут…
… Как-то после занятий обламывал я на кабаковых плетях лишние ответки. Не то вся сила дуриком ульётся в ботву.
Выше макушки надоела мне школа, еле перетёр шесть каторжных уроков. Отобедал ломтем хлеба (макал в соль и запивал водичкой) и бегом на огородишко. Дышу честно-благородно свежим воздухом и делаю попутно своё дело.
Вдруг на горизонте оттопырился панок Половинкин. С тохой. Чин чинарём. Набежал тохать кукурузу. Кукуруза и трава у него одного роста. По пупок. Тохать край надо.
Но нет. Алешка потянулся, хлоп в траву и пропал. Черенок в головы, выкинул ножку на ножку. Как белый флажок. Над травой забелел лишь нос босой ступни. Крутит ножкой, духоподъёмненько отсвистывает «Коробейников».
И накликал себе беду.
Откуда ни возьмись Василина. Вовки Слепкова матуня. Вовик со мной в прошлом мае дожал насакиральскую школенцию, счалил куда-то к бабушке под Белгород.