Дозоры слушают тишину
Шрифт:
— Так точно, обо мне, — говорю и аккуратно кладу газету на стол. — Только никакой невесты у меня в Севастополе нет.
Но комендант пропустил мимо ушей мое угрюмое заявление.
— Что же вы молчали? — сконфуженно проговорил он. — Мы ведь не знали…
— А я тоже не знал.
— Вы свободны, товарищ.
Вижу, ему страшно неловко передо мной. Жаль, что еще того мичмана здесь не было! Молча взял ремень, папиросы, спички, заправился и козырнул:
— Разрешите идти?.
— Идите, да в следующий раз не попадайтесь.
Комендант все-таки выдержал свою роль!
Поднялся на третий этаж решительно. Сейчас выскажу все, что думаю о ней и ее ухажере. Верну письма, фотографии и — прощайте, гражданка Захарова! Постучался. Открыла сама Даша. Изумленно взглянула на меня и просияла.
— Петя? Приехал!..
Стоит, смотрит на меня и руки к груди прижимает. Косы уложены на голове венцом, ярким платочком повязаны, и лицо чистое, светлое, как у русской боярышни.
— Приехал, — говорю. — Не ждала?
— Нет… Как же тебя отпустили?
— Да уж так… — ответил я мрачно. — А ты не на работе?
— Как видишь…
— А почему?
Усмехнулась одними глазами и сказала негромко:
— Выходная сегодня. Ну, проходи…
Прошел в коридор, поставил на пол чемодан, оправил под ремнем гимнастерку, как перед комендантом.
А Даша улыбнулась еще раз и провела ладонью по моему лицу.
— Милый, приехал…
Отнял я ее руку и отвернулся:
— Не надо…
И злюсь еще больше, потому что никак язык не поворачивается спросить сразу о мичмане.
А она вдруг как засмеется! Стоит и хохочет. Я растерялся.
— Ты что? — спрашиваю. — Даша…
— Глупенький мой… обиделся. Только я ни в каком клубе не выступала и ни с каким мичманом не танцевала. Это я тебе просто так написала, чтобы не забывал… Не сердишься?
1959 г.
ВОЛНЫ БЕГУТ
Как и всегда, полковник Чугунов смог уехать в отпуск только зимой, на этот раз в феврале. Летом границу лихорадили тревоги, осенью был инспекторский смотр, а весь декабрь и половину января над Памиром свирепствовали такие жестокие бураны, что через перевалы не мог пробиться ни один самолет.
Полковник терпеливо ждал, тем более, что дела у него никогда не кончались. Ровно в девять ноль-ноль он появлялся в штабе, принимал от дежурного рапорт и с этого момента не знал ни одной блаженной минуты, когда можно взглянуть в окно и мечтательно проговорить: «Смотрите, братцы, а снег все сыплет и сыплет…» Если же он и замечал перемены в природе, то оценивал их с точки зрения начальника пограничного отряда. Зарядили в горах снегопады — жди обвалов, отдавай приказ о мерах предосторожности. Обмелели на перекатах пограничные реки — это уже удобные переправы для нарушителей.
Но вот установились ясные дни, и Чугунов провел с офицерами штаба последнее совещание. Подчиненные еле успевали записывать его распоряжения, а ему все казалось, что вот он уедет и ничего без него тут не сделают. На правом фланге сорвало лавиной целых три овринга. В сопредельном поселке замечена какая-то подозрительная возня… Сумеют ли в его отсутствие усмотреть за всем, все исполнить, как нужно?
И лишь дома полковник не оставил никаких указаний. «Ну, ты давай, мать, действуй», — только и обронил он жене, не очень-то разбираясь в ее делах и надеясь, что она и без него отлично справится со своими обязанностями.
На следующий день Чугунов улетел. Врачи предписали ему Рижское взморье, полный покой и отказ от курения: за последнее время его стали донимать боли в затылке.
— Дима, главное, ты ни о чем там не думай, отдыхай и не думай, — сказала жена на прощанье. — Выбрось свою границу из головы.
Чугунов усмехнулся: Катя ведь знает, что он ни за что не выбросит границу из головы, а вот напутствует. Чудные эти женщины!
Никому из сослуживцев он не разрешил провожать себя в аэропорт: пускай работают. Сверху вниз поглядывал он на печальную жену и присмиревшего сына, огромный, плечистый, весь еще во власти тревожных мыслей.
…Утомление последних недель взяло свое. Всю дорогу от Хорога до Дюшанбе и дальше, до Москвы и Риги, Чугунов проспал как убитый, просыпаясь только затем, чтобы сделать пересадку с самолета на самолет.
Ригу как следует он не успел разглядеть: день был пасмурный, и каменные дома призрачно серели в тумане, нагоняя уныние. Высокие мрачные шпили церквей и старинных башен растворялись в сырой мгле. Снега не было и в помине не только на улицах города, но и на лугах, и в зеленом сосновом бору, мимо которого тянулось шоссе.
Чугунов пожалел, что не взял с собой фуражку и теперь будет ходить в своей полковничьей теплой папахе.
— Всегда у вас так? — спросил он у шофера такси, светлоглазого скуластого парня.
— О нет, не всегда! Только в этом году, — ответил парень, выговаривая слова с акцентом. — Обычно — снег, мороз, да, да!..
«Повезло же мне», — со вздохом подумал полковник; по его твердому убеждению зима должна быть зимой, а лето летом.
Пошли чистенькие дачные поселки с красивыми разноцветными домиками, и шофер еле успевал называть их: «Булдури», «Авоты», «Дзинтари», «Майори»…
Это и было Рижское взморье, и здесь Чугунову предстояло прожить двадцать шесть суток, лечиться и ни о чем не думать.
Санаторий стоял на берегу моря, окруженный высокими соснами. Клумбы перед зданием были укрыты рогожами. В вестибюле и коридорах от ковров и тишины вгоняло в сон. Чугунову отвели отдельную комнату с ванной и душем, он привел себя в порядок с дороги и, пока брился, с сожалением заметил, как много у него седых волос на висках. А так выглядел молодцом: крупные, властные черты лица, мохнатые грозные брови, и весь он крупный, рельефный. Орел-полковник!