Дозоры слушают тишину
Шрифт:
Сначала мы приехали в Волчин. Машина остановилась около бывшего здания штаба комендатуры — теперь здесь туберкулезная больница. Все надворные постройки сгорели от немецких снарядов. Горбунов ходил и показывал: вот здесь стояла конюшня, здесь — столовая, склад.
Потом мы ехали по проселочной дороге, густо обсаженной ветлами, и Горбунов показывал, где они отступали и где у них был последний бой. Мы подъезжали к его бывшим «владениям».
Новоселки привольно раскинулись на холмистой возвышенности. За неширокой полосой молодого сосняка и песчаных дюн — уже Буг, по нему проходит граница. В центре деревни, отгороженная лишь жиденьким забором из колючей проволоки, и стояла пограничная застава. Мы подъехали к ней.
Представляете, какое волнение охватило Горбунова, впервые вернувшегося сюда через двадцать два года! Он вышел из машины и быстро, не ожидая нас, зашагал к зданию родной заставы, сохранившемуся до наших дней. Вот булыжная дорожка, выложенная его бойцами; вот деревянное крыльцо — на нем он любил посидеть в свободные минуты; вот канцелярия, где он отдавал свой последний приказ об охране и обороне границы…
Сейчас в канцелярии мастерская трудового обучения местной школы. Токарные и столярные станки, запах свежей сосновой стружки. И конечно, восторженные глаза мальчишек и девчонок, учеников школы, обступивших бывшего начальника героической заставы.
Слух о его приезде стремительно облетел Новоселки и ближайшие деревни. Приходили люди, которые хорошо помнили его и тот первый бой на границе. И по радостным слезам на глазах, уважительному обращению, наконец, по обилию подарков, которые приносили Василию Николаевичу, было видно, что он оставил по себе добрую память.
От приглашений в гости не было отбоя. Куда идти? Конечно, в дом, где жил до войны, к Паневским.
Чистая, аккуратно прибранная хата. Темные сени, кухня, две комнаты. В одной из них, угловой, самой светлой, жили Горбуновы. Сейчас в ней квартирует учительница. На столе стопки тетрадей, книги. Чисто, уютно.
Василий Николаевич, все осмотрев, сел к столу. С хозяйкой Марией Иосифовной он поздоровался совсем просто, так, словно расстался с ней неделю назад. А Мария Иосифовна и не знает, чем бы еще попотчевать дорогого гостя… Она такая же чистенькая и аккуратная, как все в этом доме. Но в черных глазах — давнишняя затаенная печаль. Видимо, несладкой была жизнь.
За три недели до войны у нее родилась дочка. Девочку прохватило сквозняком, она заболела и в субботу 21 июня умерла. От горя Мария Иосифовна слегла. Тихо входили соседи, сидели у гробика. Мария Ивановна Горбунова, принесла полевые цветы. Оглушенная несчастьем, больная, Мария Иосифовна забылась на полчаса тяжелым сном, а когда проснулась, над деревней гремела и полыхала война. «Если будете живы, похороните девочку», — сказала она домашним. Подождали до полудня. Все кругом гремело и сотрясалось. Прячась от пуль и осколков за домами, муж отнес гробик на сельское кладбище и закопал его там. Но не глубоко, еле присыпал землей. Вечером, когда немного поутихло, уже вдвоем они выкопали гробик и все сделали, как нужно.
А днем немцы ворвались в село, и дверь их дома грубо распахнул чужеземный солдат. Он стоял на пороге, потный, с засученными рукавами, в рогатой каске, и озирал кухню, выставив вперед автомат. Мария Иосифовна, беспомощная, лежала на деревянной скамье. Немец увидел на вешалке военный плащ Горбунова, спросил:
— Чей есть плащ?
Марии Иосифовне было все равно, убьют ее или нет, и она ответила, что у них жил начальник заставы — вон в той комнате — и что плащ его.
Немец, с опаской толкнув дверь автоматом, шагнул в комнату, осмотрелся и принялся шарить в тумбочке, в шкафу, под кроватью. Сожрал пачку печенья. Сунул в карман туалетный обмылок. Попробовал настроить приемник, но у него ничего не получилось. Потом попросил у Марии Иосифовны спичек. Она пошарила рукой на печном шестке, дала. Немец посмотрел на нее, поморщился и ушел. И только тут она поняла: ведь он мог ее пристрелить…
На другой день снова пришли немцы. Теперь это были обер-лейтенант Фук и ефрейтор. Оба служили на германской «вахе» — пограничной заставе, стоявшей по ту сторону Буга, напротив Новоселок, в Бубеле Луковиском. Этого толстого лысого обер-лейтенанта Фука знали все в окрестных селах. Со своей «вахой» он так и проторчал в Бубеле всю войну, совершая набеги на беззащитные крестьянские подворья: заберет что-нибудь и утащит к себе за Буг.
Он и ефрейтор вошли в комнату Горбуновых. Перебрали, перетряхнули все их вещи, откладывая, что получше, направо, что похуже, налево. На них было смешно и противно смотреть. Китель и военные брюки Горбунова обер-лейтенант Фук швырнул племяннику Паневских, отчаянному парнишке, Иванку, который всю оккупацию так и проходил в дорогом его сердцу обмундировании. Потом обер-лейтенант Фук навьючил на ефрейтора отобранные вещи, запер дверь Горбуновых на ключ, ключ положил в карман и отбыл на свою «ваху».
Они еще несколько раз наведывались к Паневским, отпирали комнату и хозяйничали там, пока уже нечего было взять.
…Утром вся наша экспедиция отправилась на границу. В молодом сосновом лесу было удивительно тихо. Толстый слой хвои устилал тропу. Бесшумно перепархивали синицы, раскачивались на ветках серые белочки. Было так покойно вокруг, что просто не верилось, что когда-то вот с этого тихого берега начиналась самая чудовищная из войн.
Раздвинув кусты, Павел Калистратович показывал, откуда он поплыл, чтобы предупредить нас. Пологий, заросший кустарником берег. Медленные, темные воды реки… Все обычно, буднично. А между тем здесь был совершен подвиг — увы, так и не раскрытый еще до конца.
Кстати, в Бресте нас постигла неудача. Встреча с офицером Александром Сергеевичем Турчиным, сообщившим мне о Дудко, не состоялась: перед нашим приездом его перевели по службе не то на Дальний Восток, не то в Туркмению — сейчас уже не помню. Мне лишь удалось выяснить, что сведения ему дал офицер Исаак Григорьевич Мадфис, которого мы можем встретить в Новоселках. Вчера мы встретились с ним, но оказалось, что эти сведения он составил, слушая устные легенды и предания, которые ходят среди местных жителей.
Сейчас мы шли по тем легендарным местам. Тропа вывела на высокий обрывистый берег. Старый, заросший травой окопчик. Воронка от авиационной бомбы. Здесь сражались ефрейторы Иван Сергеев, Владимир Чугреев и еще два пограничника, фамилии которых остались неизвестными. Стоя в окопчике, они полтора часа ждали войну и встретили ее самыми первыми.
Утренняя заря всходила у них за спиной, а впереди, на чужом берегу, замерли перед броском вражеские роты и батальоны. Было так тихо, что улавливалось шуршание воды о прибрежный песок. В голубоватой дымке виднелись польские села. Справа — Гнойно с его высокой церковью; слева — Старый Бубель и Бубель Луковиско с ветряными мельницами, еще левее — Бучице-Старе и небольшой городок Янув-Подляска с длинным зданием государственного конезавода, кафедральным собором и духовной семинарией. А прямо перед ними чернели леса — знаменитая Гноенщина, в которых больше всего была замечена концентрация войск…
В Москве, в музее пограничных войск, мне удалось отыскать подлинный документ (папка 170, дело 5, лист 25), который языком военных сводок донес до наших дней подвиг этих героев.
«В 4-00 немцы повели по заставе сильный орудийный и минометный огонь; одновременно под прикрытием дымовой завесы пехота противника форсировала реку Буг. Находящийся в районе, где совершалась переправа, служебный наряд в составе ефрейтора Сергеева и ефрейтора Чугреева открыл по переправляющейся пехоте огонь из винтовок и ручного пулемета. Ими было убито более 30 немцев. Оба пограничника пали смертью храбрых».