Драгоценный груз
Шрифт:
– "Роберт Фултон!" - еще раз и столь же горячо произнес Эдгар, и тотчас вспомнил кабатчицу с Васильевского острова, и тотчас заставил себя не думать о ней, не видеть ее в своем воображении. Он потушил воображение, залил его болтовней с мистером Хостом, который любезно пригласил Эдгара к себе на завтрак, а потом отправил специального посыльного на борт "Роберта Фултона" с недлинным письмом - просьбой о предоставлении в кредит одного пассажирского места американскому подданному Эдгару Аллану По, писателю, журналисту, сотруднику многих газет и журналов, гражданину, живущему на свой капитал, ныне оказавшемуся в затруднительном положении ввиду того, что...
– Но...
– нерешительно
– Позвольте, ведь "Роберт Фултон" прибыл только вчера... Каким же образом он через двадцать часов...
– Снова выйдет в море?
– договорил мистер Хост.
– Тут разного рода деликатные дела, сэр, - улыбнулся собеседник. Во всяком случае, некий груз корабль доставил и этот же груз теперь возьмет на борт снова, чтобы доставить по назначению...
Ровно в четыре Эдгар снова поднялся по трапу на палубу "Роберта Фултона". Капитан все знал и ни о чем не расспрашивал. Матросы ничего не знали и ни о чем не расспрашивали. Минут пять-шесть спустя после того, как Эдгар устроился в крохотной каюте по соседству с помощником капитана, "Роберт Фултон" ворчливо отошел от причала.
Поздно вечером Эдгар присел на канаты подле кнехта и горько заплакал. Он не чувствовал ни гнева, ни обиды, хотя и был обижен, обворован и лишен того особенного состояния, которое должно сопутствовать каждому человеку, оказавшемуся на чужбине. Что-то померещилось на Васильевском острове в трактире, сама Виргиния явила ненадолго свой облик, а потом начались будни, как и везде, когда уже выяснено (сердцем и сознанием), что только радости различны, а горе и напасти всюду одинаковы. Вот эта одинаковость мучила Эдгара, он страдал и молил всех богов о скорейшем прибытии домой, где ему по силам будет сотворить любую радость - на счастье себе и людям.
– Может быть, фокусы покажешь?
– обратился к нему матрос.
– Пойдем, у нас есть русская водка, русский квас, зеленый лук, репа...
– Пойдем, покажу фокусы, - безучастно отозвался Эдгар.
Он показывал фокусы, но они не удавались - ни на картах, ни с монетами. Тогда он стал читать стихи - и те, что уже были написаны, и те, что он сочинял сию секунду, на лету, импровизируя и вдохновенно избывая свою тоску. В импровизации он говорил о том, что на чужой земле не приняли его, как дорогого гостя, о том, что встретили его так обыкновенно, пошло и оскорбительно... Что же произошло? Ничего и страшно много, иначе не возвращался бы он домой так скоро...
– Чепуха, - отрывисто произнес один из матросов, слушая Эдгара.
– Интересно, - подумав, добавил он, и через минуту снова сказал: - Чепуха!
– А почему же вы так скоро возвращаетесь домой?
– только сейчас спросил матрос с рассеченной губой.
– С вами что-нибудь стряслось?
Эдгар ответил подробно, одновременно растолковывая происшедшее и себе самому: не очень большая беда в том, что его обокрали, деньги нашлись бы, не в этом дело, но вот некоторые привычки, с которыми безопасно и нестрашно на родине, могли бы погубить (и даже очень скоро) в Санкт-Петербурге.
– Я начал пить, как только ступил на чужую землю, - повествовал Эдгар, не очень-то заботясь о том, чтобы увлечь аудиторию.
– Меня обокрали какие-то люди, о которых начальник полиции отозвался, как о чем-то таком, что вовсе не означает чего-то свойственного русским людям. Начальник полиции, между прочим, показал себя человеком умным.
– Русские хороший народ, - строго заметил пожилой матрос.
– Русских хорошо знаю. Пьют очень интересно и не так, как все. Я вас слушаю, сэр.
– Так вот...
– Эдгар не знал, что говорить дальше: то, что заключено было в душе, не могло быть выражено словами. Не
– А пройдет время, - прервал пожилой матрос, - и люди будут говорить, что вы, сэр, были в пьяном виде, вас обокрали, и потому...
– Может быть, может быть, - вздохнув, согласился Эдгар. Извините, я очень устал, хочу спать. Мне кажется, что я расстался с вами месяца два назад...
Но ему не спалось. Он лежал на спине, подложив руки под голову и, вглядываясь в темноту, рисовал всеми красками, всеми силами, всем чудом своего воображения ожившую на Васильевском острове Виргинию, царя Петра на коне, будочника, человека, укравшего часы, доброе лицо матроса с рассеченной губой, себя, несчастного и такого счастливого... Эдгар, никого ни в чем не обвинял, - он иронически посмеивался над собою и горько жалел всех тех, с кем так нелепо и торопливо расстался... Он притерпелся к бедам и невзгодам, в жизни у него было много потерь, и каждая причиняла боль, и, пожалуй, наиболее тяжкая называлась смертью Виргинии, но доколе трепещет и сияет воображение, до тех пор нет страдания, нет потерь, а если что и есть, то только боль от жизни, ошалело шагающей к какой-то своей, людям неизвестной и ненавистной цели...
– Банально! Плоско!
– остановил он течение своих мыслей и погрозил в темноту.
– Я еду домой, а дома могила Виргинии, родное небо, облака.
Да, все Виргиния, везде Виргиния, и только благодаря Ее Светлой Тени Эдгар Аллан По живым и невредимым возвращается домой.
Его потянуло к работе, заколыхались в сознании почти готовые, созревшие в замысле и форме стихи, смысл которых был чуть-чуть отуманен стремительным желанием доставить новыми своими работами чрезвычайную радость людям вообще и, в частности, тому человеку, который будет читать вот эти строки. Несчастный сам, Эдгар По носил в себе активное, ищущее намерение сделать счастливыми окружающих его.
О происшествии в Санкт-Петербурге он забыл спустя десять-двенадцать дней по возвращении домой. Мать Виргинии простить себе не могла, что отпустила племянника своего, он же и зять, в чужую страну без провожатого. Она готова была предать заклятью тех, кто жестоко обидел бедного Эдгара. По вечерам, когда на стол ставилась зажженная лампа и Эдгар садился за работу, - еще не старая женщина устраивалась за его спиной и настороженно ловила минуты, когда он откладывал в сторону перо, откидывался на спинку кресла, закрывал глаза и уходил в тайные свои думы.
– Они тебя там били?
– спрашивала она, намекая на события в Санкт-Петербурге.
– Их было много, этих злодеев?
– Злодеев много всюду, - не меняя той интонации, волна которой еще покачивала последнюю фразу в остановившемся повествовании, произносил Эдгар, не открывая глаз и не меняя позы.
– Я не видел ни одного злодея.
– Но ведь они отняли часы, они напоили тебя каким-то страшным зельем, а потом...
– А потом я поторопился уехать, - все так же спокойно ответил Эдгар, вальсируя на ритмической волне ответа своего, входящего интонационно в почти готовую, но все еще черновую фразу, - тетка мешала этой фразе надеть приличную, одежду, чтобы принять торжественный вид нового предложения, с красной строки.
– Они все милые люди, - Эдгар обернулся лицом к тетке, - но они, насколько я понял, очень несчастные люди. Иначе зачем было им причинять мне неприятности? Кроме того, о людях в ночные часы не судят.