Драконы моря
Шрифт:
Когда его мать умерла, мой сын стал проводить много времени с её родственниками, хранителем одежд принцесс Сумбатом и его женой. Они были уже стары и бездетны, ибо если смотритель служит на женской половине дворца, то он должен быть оскоплён. Но Сумбат всё равно был женат, так как это в обычае у византийских евнухов. Он и его жена любили Хальфдана, хоть и звали его Георгием, и когда я был в отлучке по своей службе у базилевса, они заботились о моём сыне. Однажды, когда я возвратился с похода, я нашёл старика плачущим от радости. Он рассказал мне, что мой сын стал наперсником принцесс, особенно Зои, и что он уже успел подраться с ней, но не смог победить, поскольку Зоя была старше его на пару лет. И несмотря на драку, Зоя сказала, что она всё равно предпочитает его, как своего друга, чем племянницу митрополита Льва, которая всякий раз валится
Сама императрица Елена, как сказал старик, потрепала мальчика по голове и назвала его маленьким волчонком и велела ему не дергать её высочество Зою за волосы, даже если она плохо с ним обращается. Тогда Хальфдан уставился на императрицу и спросил, когда же он сможет это сделать. В ответ на это императрица изволила снисходительно рассмеяться, что стало по словам евнуха, наисчастливейшим событием в его жизни. Хотя, это всё ребяческие пустяки, но и для меня вспоминать о них осталось одной из немногих оставшихся радостей.
Со временем многое изменилось, и я многое пропущу, чтобы не сделать мой рассказ слишком долгим. Но спустя следующие пять лет, когда я уже командовал отрядом телохранителей, однажды Сумбат снова нашёл меня, и в этот раз плакал он не от радости. В тот день во дворце он наведался в покои, в которые обычно редко кто заходил, ибо в них хранились одежды для коронации, чтобы посмотреть не видно ли там крыс. Вместо крыс он обнаружил там Хальфдана и Зою, сделавших себе ложем те самые наряды для коронации, которые они для этой цели вытащили из сундуков, и занятых новой игрой, при виде которой он застыл на месте от ужаса,. Пока он стоял как громом поражённый, они подхватили свою одежду и исчезли, оставив после себя измятые императорские наряды цвета пурпура, шёлк для которых был привезён из самого Китая. Не зная что делать, старик как мог разгладил и привёл платья в порядок, а затем с оглядкой вернул их обратно в сундуки. Он сказал мне, что если бы кто ещё прознал про это, то у него, как кастеляна, была бы одна участь – лишение головы.
Как раз в это время императрица лежала больной в постели, и все царедворцы по этой причине были в её покоях, и у них не было времени отвлечься на что-либо ещё; поэтому за принцессой Зоей следили не так ревностно, как обычно, и она сумела воспользоваться этой возможностью, чтобы соблазнить моего сына. Старик сказал, что нет сомнений в том, что вина целиком лежит на Зое, ибо никто не поверил бы, что сам мальчик тринадцати лет мог вынашивать такие дерзкие замыслы. Но уже ничего не могло изменить случившегося, и Сумбат счёл это наихудшим ударом судьбы, что когда-либо обрушивался на него.
Но я лишь посмеялся над его рассказом, подумав, что мальчик повёл себя как истинно мой сын, и попытался успокоить старика, сказав ему, что Хальфдан пока ещё слишком юн, чтобы подарить Зое маленького императора, как бы сильно они оба не старались; и то, что хоть одежды для коронации и помялись, но вряд ли они понесли какой-то действительный ущерб. Но евнух продолжал хныкать и стенать. Он сказал, что все наши жизни в опасности – его, его жены, моего сына и даже моя – ибо император Константин прикажет немедленно убить нас всех, если узнает о случившемся. Никто, добавил он, не может усомниться, что Зоя не испугается того, что её видели с Хальфданом, ибо хотя ей всего лишь пятнадцать, характер у неё как у пышущей пламенем дьяволицы, а не краснеющей девственницы, поэтому нет сомнения, что она снова будет пытаться соблазнить моего сына, благо что он единственный в её окружении кто не похож ни на женщину, ни на евнуха. А когда этот позор выйдет наружу, Зоя отделается в худшем случае упрёками от епископа, зато все мы будем казнены.
Понемногу его страх начал передаваться и мне. Я вспомнил о виденных мною людях, которые были изувечены и убиты за оскорбление императорского достоинства за все годы, что я служил в варяжской страже. Я послал за моим сыном, и мы оба набросились на него с упрёками за то, что произошло, но он сказал что ни о чём не сожалеет. Это случилось не в первый раз, сказал он, и его не надо было соблазнять как невинное дитя, ибо он разбирается в любви не хуже Зои. Я понял, что теперь ничто не сможет их разлучить, но большое несчастье постигнет всех нас, если мы позволим их встречам продолжиться. Поэтому я запер сына в доме евнуха и отправился во дворец, чтобы добиться встречи с начальником
Его звали Захарий Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца, что является большой честью среди византийцев. Это был высокий старик достопочтенного вида, с пальцами унизанными драгоценными перстнями, мудрый и сладкоречивый, но хитрый и исполненный яда в душе, как любой вельможа в Миклагарде. Я смиренно склонился перед ним и сказал, что мне не по душе быть телохранителем, и что я прошу дозволения провести оставшиеся годы службы на императорских военных кораблях. Он задумался над моей просьбой и нашёл трудным её исполнить. Но затем поразмышляв, он заключил, что сможет помочь мне, если я окажу ему ответную услугу. Его желание, сказал он, чтобы архимандрит Софрон, который был исповедником Константина, получил бы добротную взбучку, ибо он стал его злейшим врагом и в последнее время наговаривал базилевсу на Захария у него же за спиной. Он желал бы, чтобы я сделал всё без кровопролития мечом или копьём, а только лишь хорошей палкой, которой можно было бы вбить в архимандрита немного ума. И добавил, что лучше всего было бы устроить дело вечером возле императорских садов, через которые Софрон обычно спешил домой от базилевса на своём белом муле.
Я ответил, что уже долго являюсь христианином и это будет тяжким грехом для меня поднять руку на святого отца. Но он по отечески пожурил меня, объяснив, что я заблуждаюсь. «Ибо архимандрит», – сказал он – «еретик и путает две ипостаси Христа, что и явилось причиной того, что мы стали врагами. Поэтому побить его палкой будет благочестивым деянием. Но это опасный человек, и будет мудрым, если ты возьмешь с собой по меньшей мере ещё двоих помощников. Ибо перед тем как стать монахом, он был предводителем разбойников в Анатолии, и всё ещё легко может лишить жизни человека ударом кулака. Только очень сильные мужи, такие как воины из варяжской стражи, способны задать ему достойную трёпку. Но я уверен, что твоя сила и проницательность помогут устроить это предприятие. Главное, позаботься о добрых палках и сильных людях.»
Так говорил оруженосец Захарий, обманывая меня и ввергая в грех. С тех пор Господь продолжает наказывать меня за избиение святого человека; ибо хотя он и мог раньше быть нечестивым, но всё равно оставался святым человеком. Но тогда, я не понимал этого. Я взял двух товарищей на которых мог положиться, Оспака и Скали, снабдил их вином и деньгами и предложил им отколотить человека, который путает две ипостаси Христа. Их сначала удивило, то что потребуется трое нас, чтобы справиться с одним, но когда вечером мы набросились на архимандрита, их удивление рассеялось. Ибо, когда мы напали на него, его мул тут же лягнул меня, а своими чётками, которые он носил на руке, и которые оказались сделаны из тяжёлых свинцовых бусин, он так сильно ударил Скали по виску, что тот рухнул замертво и больше не поднялся. Но Оспак, здоровенный парень с Эланда, сильный как медведь, стащил его с седла и сбросил на землю. К тому времени наша кровь уже кипела в жилах, и поэтому мы отколотили архимандрита сильнее, чем рассчитывали. Он же изрыгал проклятья и взывал о помощи, но за это можно было не беспокоится, ибо когда в Миклагарде кто-то слышит крик о помощи, то сразу же бежит в другую сторону, чтобы не быть потом обвиненным в преступлении. Наконец, мы услышали стук копыт и поняли, что это приближаются хазарские лучники из городской стражи, так что мы оставили в покое архимандрита, который был уже не в силах подняться на ноги и пустились наутёк. Но мы не смогли забрать с собой Скали.
На следующий день я вернулся к Захарии, который был настолько доволен, тем как обернулось дело, что принял меня с великими почестями. Всё, как он довольно сказал, вышло даже лучше, чем он смел надеяться. Скали был уже мёртв, когда стража нашла его, и теперь архимандрит оказался в тюрьме по обвинению в уличном насилии и убийстве. Теперь можно было рассчитывать, что он окажется на свободе не раньше, чем лишится ушей, ибо император Константин боится своего брата, а базилевс Василий всегда требовал суровых наказаний для монахов уличённых в неподобающем поведении и кроме того он очень не любит, когда убивают его телохранителей. Так что в награду за успех моя просьба будет незамедлительно исполнена. Он уже поговорил, по его словам, со своими значительными друзьями занимающими высокое положение при дворе, и что очень скоро я буду назначен капитаном одного из багряных кораблей, которые считаются самыми лучшими во флоте императора.