Драматические произведения. Повести.
Шрифт:
После обеда отец Нил и весь причет церковный вышли в сад и сели на траве под старою грушею около криныци. И отец Нил отверз уста своя, в притчах глаголя. И чего он тут не глаголал: и о Симеоне Столпнике, и о Марии Египетской, и о страшном суде, и только было начал О толсте сердце их, а тут явилася Лукия с ковром, а Марта со стеклянным бочоночком, только уже налитым не выстоялкою, а сливянкою.
Отец Нил, увидя их, воскликнул:
— Хвалите, отроци, господа! И господыню, — прибавил он, ласково улыбаяся Марте.
Лукия между тем разостлала ковер, а Марта поставила на
— Изыди из тебе душе нечистый и вселися в тебе сила Христова и яви чудеса мирови.
В это время старый Яким подошел к ним, держа в руках на малёваной тарелке свежие большие яблоки. Отец Нил, увидя яблоки, сказал:
— Благ муж щедряя и дая! Только скажите вы мне, бога ради, Якиме, каким образом вы их сохранили?
— А вот как покушаете, то тогда и скажу, — говорил Яким, ставя яблоки на ковер.
— Хорошо, и покушаемо. Да где наш новый школяр? Пускай бы он нас хоть слывянкою попотчевал, — говорил отец Нил, протягивая руку к яблоку. В минуту Лукия привела в сад и Марка.
— А ну-ка, новый школяру! — говорил Яким, смеяся, — попотчуй батюшку слывянкою, а воны тебе когда-нибудь березовою кашею попотчуют.
— Корень учения горек! — весьма кстати проговорил отец Нил.
Лукия взяла бочонок, а Марко рюмку и стали потчевать гостей. Когда поднес Марко рюмку отцу диакону, то тот, принимая рюмку, проговорил:
— Не упивайтеся вином, в нем же есть блуд!
— Та блуд-таки, блуд! — скороговоркою сказала Марта, — а вы, отче Елисею, выпейте еще одну рюмочку нашои слывяночки. — Что отец Елисей и исполнил.
Сидели они под грушею до самого вечера и слушали отца Нила. А отец Нил договорился до того, что начал выговаривать вместо пророк Давид — пророк Демид, а потом все духовенство запело хором: О всепетую мати, потом Богом избранную мати, деву отроковицу, а потом О, горе мне, грешнику сущу. Тут уже и Яким не утерпел, подтянул-таки тихонько басом.
— Эх, если бы тимпан и органы или хоч гусли доброгласны! — воскликнул отец Нил. — О, тут бы мы воскликнули господеви! А что, не послать ли нам за гуслями?
— Послать! Послать! — закричали все в один голос.
— А послать, так и послать, — говорил Яким. — Лукие, скажи Сыдорови, нехай коней запрягае, я сам пойду. А тым часом, отче Ниле, прошу до госпбды. И вы, отец Елисей, и вы, и вы, — сказал он, обращаясь к причетникам. — На дворе и темно и холодно.
И компания отправилась в хату, а что там было в хате, бог его знает. Знаю только, что Яким за гуслями не поехал.
Клепальное воскресенье продлилося до вторника. Во вторник, уже поснидавши, гости поехали домой, а Яким и Марта, провожая их, [всё] жалкувалы, что они не осталися еще на годыночку, то есть на два дня.
В следующее воскресенье рано поутру одели Марка в самый лучший его жупан, засунули ему граматкуза пазуху, посадили его на повозку и повезли в село, якобы до церквы.
Лукия хотя и не плакала при расставанье с сыном, но ей все-таки жаль было расставаться с ним.
Грустно, неохотно расставалася Лукия со своим сыном, со своею единою утехой, но она не останавливала, не отговаривала, как это делала старая Марта. Марта сквозь слезы выговаривала Якиму:
— Ну, скажи! Скажи ты мне, где ты видел, чтоб из школы добро вышло? Так, выйдет какой-нибудь пьянычка, а может еще и вор, боже обороны; от только дытыну испортят.
— Замолчи ты, пока я не рассердился! — говорил Яким, надевая на Марка сверх жупанка новую свитку.
— Ну куда ты его кутаешь?
— Куда? В дорогу! Ведь он там останется, так не возыть же за ным свыту.
Так снаряжали Марка в далекую дорогу. Лукия молча смотрела на все это и, слушая доводы Марты, почти соглашалась с нею. Но когда Яким, помоляся богу и выходя из хаты, сказал: « Учение — свет, а неучение — тьма», то Лукия вполне с ним согласилась, говоря:
— По крайней мере выучится хоть богу помолиться.
И, проводя их за ворота, долго стояла она и смотрела вслед удалявшейся повозке. А когда повозка скрылася, она перекрестила воздух в ту сторону и, возвращался в хату, говорила:
— Пошли тебе господи благодать свою святую.
Ввечеру Марта рассказывала Лукии про Марка, что он, бедный, плакал, когда прощался с ними, и что он будет жить у отца Нила, а в школу только учиться будет ходить, и что она нарочно заходила в школу, чтобы посмотреть, где он будет учиться.
— Пустка! Совершенная пустка! — говорила она. — Так что страшно одной зайти было, а школяры такие желтые, бледные, как будто с креста сняты, сердечные. А под лавою все розги, все розги да такие колючие! Бог их знает, где они их берут. Настоящая шипшина. А на стене, около самого образа, — тройчатка, настоящая дротянка, да, я думаю, она-таки из дроту и сплетена. А дьяк такой сердитый! аж страшно смотреть. Я, правда, дала ему копу, знаешь, чтобы он не очень силовал Марка, хоть на первые дни. Надо будет еще чего-нибудь послать ему, я думаю, хоть полотна на штаны та на сорочку, — а то замучит бедную дытыну. Чи не понесла б ты ему, Лукие, хоть даже завтра, а то я боюся: убье, занивечить сердечного Марочка.
— Добре, я понесу, — сказала Лукия, — та и сама посмотрю на ту школу.
— Посмотришь, посмотришь! Ты вот еще что: учыны к завтрему паляныци. Я думаю и паляныць зо дви послать Маркови, а то воно, бедное, хоть и обедает у попа, да какой там у них обед! Я думаю, всегда голодное.
Назавтра Лукия отправилась в село с паляницами и со свертком полотна. Она не зашла к отцу Нилу, а прямо прошла в школу. Дьяк встретил ее совсем не сердитый, и школа не была похожа на пустку: хата как хата, только что школяры сидят да читают, кто во что горазд. И Марко ее тут же меж школярами сидит и тоже читает. Она, когда увидела его читающего, то чуть было не заплакала. «Как оно, бедное, скоро научилося», — подумала она и посмотрела под лаву — под лавою ни одной розги не видно было. Посмотрела на образа — около образов тройчатки тоже не видать. Она, отдавши дьякови посильное приношение, спросила его, можно ли ей повидаться с таким-то Марком?