Дремучие двери. Том I

Иванова Юлия Николаевна

Оратор подробно останавливается на примере с Радой и убедительно доказывает, каким образом принцип самоопределения был использован буржуазно-шовинистическими кругами Украины в своих классовых империалистических целях» /из выступления на III Всероссийском съезде Советов/

— Наверное, Иоанне это кое-что напоминает, — хихикнул АГ, — Да, в революции 17-го переплелись знамена Неба и тьмы. Атеизм, человекобожие, национализм и прочее идолопоклонство, схватка вампиров за передел зон влияния… Тогда вы потерпели поражение. Нам удалось пробудить в народе зверя, но Иосиф посадил его на цепь, он нарушил данную Богом свободу. Революция пожрала своих прекраснодушных наивных детей, но когда вместо них пришли мы, бесы, он начал игру без всяких правил. Он стравливал нас друг с другом, зло со злом, вампира с вампиром,

грех со грехом… Он украл наше оружие — лукавство, вероломство, двойную, тройную игру… Он наш, ибо использовал наши методы!

— То есть он украл ваше оружие за неимением своего, взорвал вашим порохом ваши укрепления, увёл у вас из-под носа своё стадо, а ты его не под трибунал, а готов объявить «своим»? Неувязочка получается…

«Такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низших свойствах человеческой натуры, развиты у Сталина необычайно и, при сильном характере, представляют могущественные орудия в борьбе. Конечно, не во всякой освободительной борьбе масс нужны такие качества. Но где дело идет об отборе привилегированных, об их сплочении духом касты, об обессиленье и дисциплинированье масс, там качества Сталина поистине неоценимы, и они по праву сделали его вождём бюрократической реакции и термидора»./Свидетель Лев Троцкий/

«Уже в молодые годы Сталин — человек аппарата, кадр, и он поднимается вверх на рычагах аппарата. Его не избирают массы, а кооптируют чиновники.

— Иосиф, собственно, этого и не отрицал. Я уже отметил, что михалковские строчки гимна: «Нас вырастил Сталин, избранник народа» он решительно вычёркивает.

«Поразительно, что наиболее острые конфликты Сталина с Лениным в последний период жизни Ильича возникли именно по национальному вопросу. В качестве народного комиссара национальностей Сталин рассматривал национальные проблемы не с точки зрения законов истории, а с точки зрения удобства административного управления. Этим он, естественно, пришёл в противоречие с потребностями наиболее отсталых и угнетённых наций и обеспечил перевес за великорусским бюрократическим империализмом». /Свидетель Л. Троцкий/

— Зато теперь никаких противоречий, — снова хихикнул АГ.

«Грузин Джугашвили стал носителем великорусского бюрократического гнёта по тем же законам истории, по которым австриец Гитлер дал крайнее завершение духу прусской милитаристской касты».

— Иосиф Краснокоричневый! — совсем развеселился АГ.

— Жаль, не дожил Лев Давидович до времён СНГ — от души бы порадовался… За «наиболее отсталых и угнетённых наций»…

«Едва ли можно представить себе более резкие противоположности, чем красноречивый Троцкий с быстрыми внезапными идеями, с одной стороны, и простой, всегда скрытный, серьёзный Сталин, медленно и упорно работающий над своими идеями — с другой. У Льва Троцкого, писателя, — молниеносные, часто неверные внезапные идеи; у Иосифа Сталина — медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли. Троцкий — ослепительное единичное явление. Сталин — поднявшийся до гениальности тип русского крестьянина и рабочего, которому победа обеспечена, так как в нём сочетается сила обоих классов. Троцкий — быстро гаснущая ракета. Сталин — огонь, долго пылающий и согревающий».

«Да, Сталин должен ненавидеть Троцкого… потому что Троцкий всеми своими речами, писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает опасности его — Сталина — дело». /Свидетель Леон Фейхтвангер/

В коммуну душа потому влюблена, Что коммуна, по-моему, огромная высота, Что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина.

Храни республику от людей до иголок,Без устали стой и без лени,Пока не исчезнут богатство и голод,Поставщики преступлений.И вы в Европе, где каждый из гражданСмердит покоем, жратвой, валютой!Не чище ль наш воздух, разреженный

дваждыГрозою двух революций?Дать бы революции такие же названия,Как любимым в первый день дают!»/Свидетель Маяковский/

* * *

Денис — солнечный день…

После этой их прогулки, о которой, разумеется, прослышала вся редакция, ей стало неприятно там появляться. Её осуждали. Хуже всего было сознание, что они правы, она сама себя осуждала, и, наверное, так же негодовала бы, влюбись кто-то из их коллектива идеологических работников, призванных учить людей высоким нравственным принципам, — в «такого».

Она не смогла бы толком сформулировать, чем так уж плох Денис Градов. Он не был тунеядцем, скорее, рабоголиком, ему доверили постановку фильма, он не пил, не хулиганил, и то, что ему инкриминировали — грубость и высокомерие, «Роковую», манеру одеваться — так ведь попробуй деликатничать с такими, как Лёнечка, а «Роковая» сама Денису на шею вешается. Шмотки и иностранные сигареты — это ему родители из-за бугра присылают, отец Павлина какой-то там торговый представитель, работает всё время за границей и что там продаётся, то сыну и посылает. А с заграницы чего взять, там все стиляги. Там даже пролетариат в джинсах ходит и жвачку жуёт. Она сама видала в журнале фото каких-то лохматых психов с подписью: «Французский пролетариат протестует против войны в Алжире».

Денис — чужак, вот и всё.

Но в то время, как Яна Благоразумная рассуждала и осуждала себя, другая Яна, всё более неуправляемая и незнакомая, продолжала рядиться в Павлиньи перья. Так они и сосуществовали. Одна действовала, другая — осуждала. Пассивно, как бы со стороны, вместе с коллективом. Будто это и не она вовсе уже в который раз фланирует мимо дома Севы Маврушина, где идёт съёмка. Будто не ей давно пора быть у дружинника с хлебозавода, перевоспитавшего трёх хулиганов, вместо того, чтоб караулить Дениса. В полчетвёртого в кафе перерыв. Может, они решили не обедать? Нет, выходят.

Небрежно помахивая портфельчиком, Яна идёт по другой стороне улицы, давая Денису возможность первому её заметить.

— Жанна!

«Роковая» что-то ему бросает с кривой ухмылкой — видимо, насчёт «совершенно случайного» появления Яны в районе съёмки, и в Яне закипает дремучая первобытная ярость. Вцепиться бы сейчас в её жидкий «хвост», тряхнуть, чтоб штукатурка со щёк посыпалась, и высказать… Но слова ей подворачивались какие-то уж совсем ненормативные, да и злость прошла. Денис бежал к ней через улицу, а Роковая так смотрела ему вслед, что Яне даже стало её чуточку жаль.

Она любила по-настоящему. Она будет любить его всегда. Сходиться и расходиться с мужьями, заводить любовников, но любить только его, Дениса. Она будет потрясающе шить — снежная баба в её платье выглядела бы снегурочкой. Она могла бы прекрасно зарабатывать, но не захочет уходить из кино. Так и останется бессменной ассистенткой Дениса Градова на всех картинах.

Денис говорит, что вечером должен ехать в Москву — будут ночью звонить родители, а бабушка плохо слышит. И останется до понедельника — в воскресенье здесь всё равно везде выходной. А Яна говорит, что скорее всего, уедет в понедельник в командировку, вернётся через несколько дней, а там и съёмки кончатся, так что «простимся на всякий случай»…

Только бы выдержать. Роковая, будь она проклята, ждёт на той стороне.

Его глаза — эдакая прозрачно-светлая, невозмутимая гладь… Но что-то всё же в них замутилось, потревожилось, он не стал пожимать протянутую, как для наручников, руку Яны.

— Между прочим, мы можем вечером поехать вместе.

— Куда?

— В Москву. Электричкой в 18–10.

— Интересно, ты домой, а я?

— А ты ко мне…

Он опять говорит это так, что от неё самой зависит, принять его слова всерьёз или обратить всё в шутку. И опять медлит Яна. Тогда он берёт её руку, и у неё внутри всё обрывается, будто прыгнула в пустоту и летит, летит одна и на этот раз без парашюта, со всё увеличивающейся скоростью, формулу которой они недавно проходили в школе.