Дремучие двери. Том I
Шрифт:
Темы она больше не касалась, но разговор не клеился. Перед глазами маячил занесённый снегом Лёнечка.
Четверг и пятницу, отпросившись у Хана, она безвылазно просидит дома за машинкой. Дело будет продвигаться туго, будут лезть посторонние мысли, так что, в конце концов, она отодвинет редакционные материалы и начнёт сочинять историю про человека с лицом-театром, которого люди избрали судьёй, потому что он умел разглядеть истинную суть каждого, стоящего перед ним. И истина эта, доброта или злоба, жадность или бескорыстие, хитрость или простодушие сразу же отражалась на его лице. Невозможно было что-либо скрыть от этого судьи, каким бы запутанным ни казалось дело.
И вот однажды некто, причинивший людям много зла и горя, боясь разоблачения, пришёл к судье с намерением убить его. Судья не хотел умирать. Он поклялся, что впервые
Подсудимый был оправдан, но история на этом не кончилась. Яна пока не знала, как её кончить. Не знала, что она так и останется неоконченной.
Назавтра в редакции ей выложат новости. В лощине, в двухстах сорока трёх метрах найдены под снегом лёнечкины лыжи и палки, а неподалёку от корявой ели ещё кое-что. Шарф Павлина! Ну этот, мессершмиттовский…
Нет, смешно было бы, конечно, думать, что Павлин убил Лёнечку. Лёнечку вообще не убили. Установлено, что это несчастный случай — съезжая на лыжах в лощину, Лёнечка упал, ударился затылком о торчащий из-под снега валун и, видимо, потерял сознание. Тогда Павлин снял с него лыжи, обвязал под мышками своим шарфом /установлено экспертизой/ и протащил Лёнечку по лощине, по снегу, двести сорок три метра. А затем оставил под елью и уехал. Случилось это около пяти, уже стемнело, к тому же погода была ужасная — мороз, ледяной пронизывающий ветер, к вечеру ещё и пурга разыгралась. Выдохся Павлин и стало ему не до Лёнечки — тут бы свою шкуру спасти, самому добраться до станции. Ну, а далее везде.
Вот что расскажут ей в редакции. Беспощадно, не стесняясь в выражениях, как человеку, никогда не имевшему и не могущему иметь ничего общего с этим подонком в павлиньих перьях, который, спасая свою шкуру, бросил умирать беспомощного товарища. Их беспощадность будет великодушием по отношению к ней, она как бы разом отгородит, защитит её, заблудшую и прощёную, от позора, именуемого Денисом Градовым, которого она, неопытная, доверчивая, увлекающаяся, не сумела раскусить так же легко и сразу, как они.
«Ничего между вами не было и не могло быть. Видишь, мы совсем и думать забыли. Забудь и ты…» Она будет молча сидеть на подлокотнике Людочкиного кресла, медленно погружаясь в звенящую ватную дурноту. Нестерпимость этих первых минут возмездия, их боль и стыд она воспримет как заслуженную кару. Будут все муки ада, будет всё, кроме удивления — видимо, подсознательно она всегда ждала катастрофы.
Крамольное её увлечение, кривая дорожка, на которую она ступила, зная, что ни к чему хорошему она не приведет.
ПРЕДДВЕРИЕ
«Основной факт, определяющий нашу политику, состоит в том, что в своём хозяйственном развитии наша страна вступила в новый период НЭПА, в новый период новой экономической политики, в период прямой индустриализации…
Центр индустриализации, основа её состоит в развитии тяжёлой промышленности /топливо, металл и т. п./, в развитии, в конце концов, производства средств производства, в развитии своего собственного машиностроения. Индустриализация имеет своей задачей не только то, чтобы вести наше народное хозяйство в целом к увеличению в нем доли промышленности, но она имеет ещё ту задачу, чтобы в этом развитии обеспечить за нашей страной, окружённой капиталистическими государствами, хозяйственную самостоятельность, уберечь её от превращения в придаток мирового капитализма. /И. Сталин/
Дрянь пока что мало поредела,Дела много — только поспевать.Надо жизнь сначала переделать,Переделав, — можно воспевать.Я белому, руку, пожалуй, дам,Пожму, не побрезговав ею.Я лишь усмехнусь.— А здорово вам намылили шею!УкравшемуИосиф сел играть без козырей. Козыри прежние — «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», правящие миром, как констатировал апостол Павел, — не годились. О, эти старые проверенные козыри тьмы — у врагов их было в избытке! Но Антивампирии были нужны самоотверженность, бескорыстие, нравственная чистота, трудовой энтузиазм, готовность отдать жизнь за революцию и «за други своя». Построить новое прекрасное здание из гнилых кирпичей, влить молодое вино в старые мехи. Ильич перед смертью мечтал об обществе святых, о Францисках Акцизских… У этих не было даже страха Божия. Они крушили храмы, сбрасывали с куполов колокола, жгли иконы и кусали руку священника, которую совсем недавно целовали смиренно…
— Да, — сказал Иосиф вслед за утопистами-мечтателями, — вот они, новые люди — жертвенные, бескорыстные, чистые помыслами и влюблённые в дело революции… Указал на тёмное, разрозненное злобное стадо и щёлкнул бичом. И они поверили. Нет, не в Иосифа — никогда ни при каких обстоятельствах он не объявлял себя богом. Они поверили в себя, в лучшее в себе.
Поверили в Образ Божий в себе, не сознавая этого. Потому что именно состояние любви, милости и единения, которые их столь редко посещают, когда коснётся сердца благодать Божия — и есть их подлинная сущность, а грех — лукавая химерическая оболочка. Состояние греховной одури, сна.
Всё, что соответствует Замыслу — подлинная суть вещей. Каждый человек — индивидуальность; неповторима и каждая нация, но они — составляющие части единого по Замыслу Целого. Строго взаимосвязанного Богом.
Пусть они не смели не поверить, пусть щёлкал бич и они ворчали, прыгая сквозь огненный обруч… Пусть дрессировка, страх, пропаганда — но они слушались! Они строили плотины, города, дороги, заводы, не пухли от богатства и чужой крови, как клопы… Не блудили, не требовали суверенитета, разрушающего страну… Они стояли на Пути, не зная этого, и были счастливы, ибо жили по-Божьи в атеистическом, но отнюдь не безбожном государстве.