Древняя душа
Шрифт:
— Прости, Малько, — повинился я, переводя дух. — Вырвалось само, с перепугу.
— Ладно.
— Будешь так подкрадываться, рекрут, без батьки Гура останетесь! Помру ведь!
— Не буду, — он виновато шмыгнул носом. — Ты один нормальный тут.
— А что, дружбанов не сыскал себе еще?
— Да где хоть искать-то?
— А ты по сторонам не зыркай, будто ото всех тумаков ждешь, поласковей будь.
— Ну ты скажешь тоже, поласковей! Что они, девки, что ли? Может, их еще и…
— Малько! Разговорчивый не в меру! — я постарался
— Батька Гур, да ты балагур! — ненароком срифмовал айка, согнувшись от смеха. — Вот не думал, что шутки шутить умеешь!
— Велико умение! Давай, поэт, пойдем, отобедаем.
Мы развернулись спиной к Оси и увидели мужчину, что поднимался на холм по его пологой стороне. Это кто еще такой? Не дракон — на них у меня глаз наметан, хотя волосы светлые и одет богато, не из людских, точно не айка. Да и не из моих собратьев горного народа, хотя вот сейчас, когда поближе подошел, вижу, что глаза похожего цвета. Но у знати нашей они синие и светятся, а у простых вояк да крестьян, как сам я, коричневые, цвета матушки земли. А у незнакомца хоть и яркие, но голубые, будто прозрачные.
— Остановись. — Я преградил ему путь. — Кто таков? Что тут делаешь?
— Отойди. — Спокойно раздалось в ответ.
И мое тело тут же, будто само, послушно шагнуло в сторону. Как так? Что за чудеса?!
Незнакомец тем временем подошел к Оси, вгляделся в нее с любопытством.
— Так вот ты какая, — прошептал он, протянув руку к столбу энергии, бьющему в небеса. И тут, Богиня-мать, тот изогнулся и отклонился в сторону, отодвинулся, словно неприятно ему было то касание!
Мы с айкой замерли, разинув рты. А мужчина весь в лице изменился, перекосило его, будто кондратий тяпнул, глаза черным полыхнули!
— Вот, значит, как?! — прошипел он. — Архангелом брезгуешь?!
— Отойдите от Оси и немедленно уйдите! — спохватился я. Но мужчина и не думал реагировать.
— Эй, дядя, ты не слышал? — вмешался рекрут. — Тебе сказано! Проваливай!
— Ты кто? — незнакомец внимательно на него посмотрел. В голубых глазах все еще плавали лужицы тьмы.
— Тебе зачем? — парень отступил на шаг.
— Имя. — Тихо проронил мужчина, да таким тоном, что мы оба, клянусь Богиней, вздрогнули.
— Малько меня зовут. — Рекрут вздернул нос. — И что?
— Малько. — Повторил тот. — Запомню. — Он начал спускаться с холма и вскоре стал едва различимым в золотой дымке Оси.
— А чего стоим-то? — я хлопнул себя по ляжкам. — Задержать же надобно нарушителя! Бежим!
Мы весь холм обошли несколько раз, но незнакомца и след простыл. Эх, надо же так опростоволоситься-то! Ведь доложить придется! А как? Кто поверит, что батька Гур замер, как ягненок перед мясником, беспрепятственно пропустил не пойми кого к Оси, а потом спокойненько отпустил? Позор-то какой!
— Как сквозь землю провалился! —
— Да кто ж его знает! — я поскреб бороду.
Болтали тут давеча о каких-то Падших, что ночью с неба сыпались. Ко многим, мол, они в дома постучались, и все впустили чужаков, словно братьев родных да сватьев. Помогли им, израненным, спать на лучшие перины уложили, а как те уходить собрались, одежу им самую дорогую отдали. И все безропотно, словно в тумане. Думал, бабьи сказки, а смотри ж ты, с таким Падшим, похоже, и сам столкнулся сегодня.
Риэра
Спина уже ныла, шея не ворочалась, пальцы болели, но очередь на перевязку, казалось, становилась только длиннее. Ну, да лучше уж здесь, в госпитале, горб гнуть, как говорит Цета, чем дома вздрагивать от каждого шума, опасаясь новых убийц, подосланных Императрицей Шаиной.
Я усадила на скамью за ширмой старушку в неряшливой, давно не стираной одежде, и начала снимать повязку с плеча и руки. Больная, словно только того и ожидая, с чмоканьем открыла рот, набрала побольше воздуха во впалую грудь и принялась рассказывать:
— Прибегает, значит, вчерась младшенькая моя домой, в ноги мне падает, жалобится — муж побил! — Старуха вздохнула. — Старшеньких тоже супружники поколачивают, но за эту сердце болит — такая красотка вышла она у меня, ладненькая, все при ней, пригожая, вот прямо как ты!
– Спасибо.
— Платье с плеча приспустила, синяк кажет. Ну, черный, да, но размером-то всего ничего — с ладонь. Меня мой колотил, так по молодости вся черная к кахарам приползала, едва душенька в теле держалась!
— И терпели такое? — спросила я, покрывая ее ужасный ожог мазью.
— Дак доля наша такая бабская! Спрашиваю дочу, чем не угодила мужу-то, чем прогневала? Тем, что не брюхатая, отвечает. Уж давненько живем, у соседей второй на подходе, супружнику в поле помощник надобен, да и лучше не один. Така, значится, бяда! Я ее и учу: беги до дому, успеешь еще возвертаться, пока он с пашни не пришел, тогда и не узнает, что ты драпака до мамки давала. А как явится, сразу под него ложись! Не было в нашем роду пустых девок. Я вот пустопузая-то и не ходила вовсе. Как носить на себе женское начала, так сразу мы с моим первого ребетенка и сладили. — Она захихикала. — Еще и к Офель не ходили, а уж понесла. А потом один за другим выскакивали!
Старуха помолчала, припоминая, видимо, дни молодости.
— Закончила. — Я закрепила кусочек полотна. — Можете идти.
— Спасибо, родненькая! — Она выложила на стол гостинцы. — Вот, маслица принесла, вкусненное!
— Спасибо, — отказываться бесполезно, научена уже. Каждый день тащу домой полную корзину — кто яйки принесет, кто пироги да варенья, колбасы разные, а бывает, и целую поросячью ногу притащит.
— Убьет муж ее когда-нибудь, — проронила Цета, глядя вслед старушке. — Столько переломов вылечила, да вывихов вправила, не сосчитать. Теперь вот ожоги пошли.