Дрейфус... Ателье. Свободная зона
Шрифт:
Симон. Я все-таки в Париж еду, а не сено косить.
Мори. Деревенщина и есть деревенщина, даже в Париже. Наденьте куртку, пожалуйста, наденьте! Прошу вас! (Симон надевает. Мори вырывает у него из рук шляпу и напяливает на него свой берет.) Вот так. Совсем нашенский парень, настоящий Мори из Шато-Понсак. Иначе зачем мне было лезть из кожи вон, чтобы вписать
Симон (взволнованно спрашивает у Леи и Морисетты). Как я выгляжу?
Мори. Скорее, скорее. Автобус сейчас уйдет. Теперь придется идти напрямик через поле. (Мори надевает черное пальто Симона, на голову — шляпу. Церемонно поворачивается к женщинам и говорит подчеркнуто по-городскому.) Доброе утро, мое почтение, дамы… Ну, выкатываемся…
Симон (вынимает из кармана куртки маленькую бутылку). Возьмите, это ваше.
Мори. Спасибо. (Роется в карманах пальто и достает пеленку.) А это ваше?
Симон (смущенно). Спасибо.
Лея (кричит с порога). Ты не выпил ничего горячего! (Видно, как мужчины с трудом взбираются по склону.) Они не выпили горячего!
Морисетта. Мори, наверное, уже принял.
Лея. Хочешь? (Морисетта кивает. Лея наливает ей чай и замечает.) Через поле… Он промочит ноги.
Мать. Симон уехал?
Лея. Да. Он сказал тебе «до свидания».
Мать. Он мне ничего не сказал, он про меня забыл.
Лея. Он просил передать, что не хотел тебя будить.
Мать. Он уехал и оставил тебя одну?
Морисетта. Мама, прошу тебя…
Лея. Он вернется, скоро вернется, он уехал ненадолго.
Мать (пьет). Я бы тоже с удовольствием уехала, особенно надолго.
Морисетта. Мама…
Мать. Что мне здесь делать, а?
Морисетта. Ты прячешься, как все.
Мать. Я прячусь? В честь чего это я прячусь? Ваш отец никогда не позволил бы мне прятаться…
Мать. Ну вот, началась серенада. Мои дочери никогда не плакали, никогда. Мой сын — да. Поначалу сыновья плачут больше, чем дочери. А Рири? Рири — сын моего сына? Или нет?
Лея (устало). Да, мама, да.
Мать. Почему же тогда он меня не навещает? Должны внуки иногда навещать бабушек или нет?
Лея. Да, мама. Мама…
Мать. Что?
Лея. Постарайся больше не говорить на идише.
Мать (пристально на нее смотрит). Твой псих ненормальный уехал, чего же ты боишься, дорогая Лея, чего ты боишься?
Лея. Мама, не надо говорить на идише, особенно на людях. Никогда, понимаешь, никогда не говори при людях на идише. Мы можем говорить между собой, ладно, но только не на людях. Понимаешь?
Мать. На людях? Каких людях?
Лея. Просто на людях, мама.
Мать (помолчав). У нас в Польше мы тоже ходили в деревню за яйцами, маслом и… разве ж я помню, за чем еще… Но на день или на два, и никогда дольше, никогда. Тамошняя деревня — это ужасно, Лея, ужасно, как здесь.
Лея. Мама, оденься, ты простудишься.
Мать. Если бы простуда могла одолеть меня… Здесь нет ни кафе, ни тротуаров, ни одной лавочки. Если бы беда могла унести меня и пощадить остальных, то беды бы и не было, а… (Поворачивается к Лее.) Ты плачешь?
Лея (вытирая глаза). Нет, смеюсь.
Мать. Почему ты плачешь, скажи, глупая?
Лея (помолчав). Мне не хватает этого психа, мама. Мне жутко хочется кричать, а не на кого… Мне нельзя было отпускать его… нельзя было отдавать Рири святошам. Ни за что. Я должна была помешать… (Закрывает лицо руками.)
Мать (подумав). Это было до того?
Лея. До чего, мама?
Мать (напряженно думает, потом повторяет). До того?
Лея. Да, мама, это было до того.
Мать. Который час?
Морисетта (проходя мимо с коляской). Семь часов.
Мать (удивленно). Уже? Да, такова жизнь, время уходит, а мы остаемся, день окончен, скучно, кто-то уезжает, а мы остаемся.