Дрожащая скала
Шрифт:
– Ах! Вы заметили и эти упущения? – отвечал нотариус, не пытавшийся скрыть своего огорчения. – От вас ничего не ускользает! Но это зависит от особенных обстоятельств, которые вам пора раскрыть. Одна особа, которая более всех способствовала некогда опустошению замка, терзаемая на смертном одре угрызениями совести, хотела загладить, сколько возможно, свою вину перед вами, и поручила мне, посмертному исполнителю ее завещания, восстановить замок и меблировать его за счет имеющего остаться после нее имущества…
– А кто эта особа? – вскричал Альфред торопливо.
– Я надеялся, что вы удовольствуетесь и этим объяснением. Это было дело совести… Впрочем, если вы требуете назвать имя…
– Я требую назвать его, Туссен, я настоятельно прошу вас об этом.
– Так и быть, это – госпожа Лабар, вдова, преставившаяся в Нанте в 1791 году.
– Госпожа Лабар! – вскричал де Кердрен с жаром. – Мать бедной девушки! Итак, она простила мне зло, которое я ей сделал?
– Вишь ты! Черт-то, верно, не свой брат! Струсила и старуха Лабар! – вскричал Конан.
Альфред погрузился в горестные размышления, которые пробудило в нем это имя. Наконец, он сказал:
– Не знаю, позволит ли мне совесть принять это завещание. Но это не все: на сохранение моего поместья требовались такие большие суммы, а мне кажется – может быть, я и ошибаюсь – месье Туссен не так богат, чтобы мог уплачивать их один из собственного капитала.
– Эх! Вы просто не знаете. У нас, стряпчих, есть такое множество ресурсов. Притом, если бы даже и какая-нибудь особа, хоть бы один из богатых клиентов, доверяющих нам свои капиталы, захотела присоединиться ко мне для совершения правого дела, то что же тут дурного? Заем выплачен сполна, капитал и проценты; квитанции все в порядке и находятся у меня в конторе… Чем же может тут оскорбляться деликатность де Кердрена?
Туссен говорил с особенной силой.
– Пожалуйста, старый друг мой, – сказал Альфред, – не обижайтесь на эти возражения, которые самоуважение заставляет меня так прямо высказывать вам. Я вполне чувствую признательность к вам, вполне ценю вашу преданность, но я не должен скрывать от вас свои мысли. По всему видно, что мне хотят подать, как милостыню, имущество моих предков, вместо того, чтобы возвратить законно мне принадлежащее.
– Милостыню! Месье де Кердрен, – возразил нотариус, привскочив на стуле, – как могли вы употребить такое выражение? Милостыню? Ну, положим, что одна неизвестная особа, желая вознаградить свои несправедливости к вашей фамилии или хоть к вам лично, содействовала перекупке вашего наследственного имущества. Еще раз спрашиваю: что же здесь плохого?
– В таком случае, я попросил бы вас, господин Туссен, сказать мне имя этой особы, я бы рассмотрел, по каким причинам она оказывает мне такие благодеяния.
– Никогда! – вскричал нотариус, совсем вскочивши со стула. – Никогда это имя не выйдет из моих уст. Я обещал ей… я поклялся. Не ждите от меня этого, месье де Кердрен, это невозможно.
– Ну, что же, – с твердостью сказал Альфред, также вставая. – В таком случае и я буду слушать только голос моей совести.
Это так оглушило Туссена, словно его ударили по голове дубиной.
– Господин еще болен, – смело вскричал Конан. – Верно, горячка вернулась, и голова его…
– Нет, любезный Конан, я полностью в своем уме. Честь запрещает мне принять эти дары от лица, которое скрывается и побуждения которого мне неизвестны. Решение мое неизменно.
Конан и нотариус совершенно растерялись.
– Какой я глупец! – воскликнул нотариус, ударив себя по лбу. – Такие точные, такие подробные счета! Но ради Бога, месье де Кердрен, обдумайте… Даже и в том случае, котором вы говорите, вам следуют значительные суммы владельца острова Лок. Остров продан гораздо ниже настоящей своей цены, доходы с него значительно возросли. По всей справедливости, вы вправе требовать раздела или вознаграждения.
– Ни раздела, ни вознаграждения, – отвечал де Кердрен решительно. – Тем лучше для нового владельца, если он совершил удачную спекуляцию. Я не намерен сутяжничать с ним за барыши.
– Очень хорошо! Но если вы отказываетесь с такой гордостью от такого имущества, значит, вы имеете какие-либо значительные ресурсы или питаете большие надежды на будущее?
– Ресурсы! – сказал с горечью эмигрант. – Могу ли я сказать, что даже платье, которое теперь на мне, мне не принадлежит? Что же касается до моих надежд на будущее, то это не тайна: лишь только я вылечусь от этой проклятой лихорадки, запишусь солдатом в ближайшем городе, а после первого сражения не буду в тягость ни для кого.
Нотариус и Конан уже не возражали, а лишь молча плакали.
– Возьмите, месье Туссен, это золото и эти бумаги, – продолжал Альфред, – а так как по вашим уверениям я имею право требовать некоторое вознаграждение от настоящего владельца острова Лок, то я соглашаюсь провести здесь два или три дня для поправки моих сил. По истечении этого срока я оставлю этот край навсегда, если…
– Условие? Говорите!
– Если в эти три дня я не увижу настоящего владельца острова и не узнаю от него причин его бескорыстия.
– Не надейтесь: я вам сказал, что это невозможно. Если бы вы знали! Но в продолжение этих трех дней мы, без сомнения, найдем иное средство.
– Нет другого, месье Туссен, уверяю вас.
– Увидим… Но, месье де Кердрен, – сказал нотариус, понизив голос, – удостойте по крайней мере принять, в виде займа, это золото. Вы нуждаетесь в деньгах. Впоследствии вы мне их отдадите… не откажите старому другу, который умоляет вас.
– Благодарю, Туссен, я не занимаю, когда не предвижу возможности отдать… Не говорите больше об этом, если не хотите оскорбить меня.
Законовед со вздохом взял назад мешочек.
– Есть между тем один пункт, – сказал он настойчиво, – в котором ригоризм ваш обязательно должен уступить: это насчет завещания госпожи Лабар. Вы не можете представить никакого основательного возражения против этого вознаграждения, законность которого вы сами признаете.
– Ошибаетесь, любезный Туссен, – задумчиво отвечал де Кердрен, – обдумав все хорошенько, я не приму и этого дара наравне с другими: я жестоко оскорбил эту несчастную мать, и мщение ее справедливо. Чем оно страшнее по своим последствиям, тем более я его благословляю! Вы не знаете, Туссен, – продолжал он с видом горького раскаяния, – как я преступен. Угрызения совести не давали мне ни минуты покоя… часто по ночам мне представлялась целомудренная жертва моего плачевного безрассудства. Здесь в последнюю ночь она явилась мне еще прелестнее и трогательнее, чем когда-либо, склонилась к моему изголовью, как ангел-утешитель, и шептала мне слова прощения. Признаться ли в своей слабости? Я сегодня же покинул бы этот замок, уже чужой для меня, если бы не надеялся еще раз увидеть этот небесный образ!